Последние слова он произносит смеясь, туда – в темноту, в толпу мундиров.
Я ведь шутник, господа...
И ЛУНИН захохотал еще пуще.
ГРИГОРЬЕВ. (совсем серьезно). Не время шутить, Михаил Сергеевич, поверьте.
ЛУНИН (повернулся и долго глядел на поручика своим волчьим взглядом, наконец произнес тихо-тихо). Шабаш?
Молчание.
Когда?
ГРИГОРЬЕВ. Исполнить надлежит сегодня после полуночи.
ЛУНИН. Пуля?
ГРИГОРЬЕВ. Совсем иначе, Михаил Сергеевич. Решено, чтобы никакого вам посрамления не было, дескать, так и так: от апоплексического удара скончались...
Молчание. Смешок.
ЛУНИН. Значит, удавите... Тебе предписано?
ГРИГОРЬЕВ. (только вздохнул). Так что должен я обыск произвести в камере... чтобы никакого противозаконного оружия... (Помолчав.) Михаил Сергеевич, вы ж понимаете, дело совсем тайное... а я такое на себя беру – вас предупреждаю. Но ведь милосердие должно быть.
ЛУНИН. Что должно быть?
ГРИГОРЬЕВ. (твердо). Милосердие.
Смешок ЛУНИНА, как кашель.
Нет, не одно лишь милосердие, конечно, а обоюдная польза тоже. (Медленно.) Если дадите честное слово подпустить к себе... исполнителей... я ничего обыскивать не стану... Можете сделать в полнейшем одиночестве необходимые приготовления... и помолиться... или написать чего... естественно, без упоминания о... (Замолчал.)
ЛУНИН. А как обману?
ГРИГОРЬЕВ. Что вы, Михаил Сергеевич. Уж если вы свое слово скажете... Да и для вас выгоднее – боли никакой. Я двух человек возьму, они опытные, сноровистые, Родионов и Баранов. У них, почитай, человек по десять на совести... Только пальцы на горло возложат, и не почувствуете. (Тихо.) Если сопротивляться, конечно, не станете...
ЛУНИН. Боишься?
ГРИГОРЬЕВ. А как же вас не бояться... Вас все боятся, Михаил Сергеевич. Одной рукой девять пуд выжимаете, а если еще пистолетик куда припрячете. Удушить-то вас все равно удушим... но крови-то, крови... А зачем? Я все вам как на исповеди выкладываю, чтобы вы помыслы мои знали: вы – нам, а уж мы вам послужим... Все ваши пожелания да распоряжения передам сестрице вашей и еще кому.
ЛУНИН. Когда удавить думаешь?
ГРИГОРЬЕВ. В три после полуночи... уж позже никак нельзя. К трем всех заключенных из тюремного замка выведем... вроде на поверку...
ЛУНИН. На случай, если слова не сдержу?
ГРИГОРЬЕВ. Я того не говорил, только к трем выведем всех! Всех! Из замка!
Долгое молчание.
ЛУНИН. Но условие будет. (Смешок) Насчет шеи моей мы, можно считать, договорились – условие будет насчет глаз моих... Ты знаешь, я католичество принял, чтобы в одной вере с вами не состоять. Оттого, согласись, увидеть последним смертным взглядом ваши рожи...
ГРИГОРЬЕВ. Не понимаю вас, Михаил Сергеевич.
ЛУНИН. Священник католический, который к полякам каждый день в тюрьму приезжает, – он и сегодня приехал?
ГРИГОРЬЕВ. Точно так.
ЛУНИН. Так вот. В час смертный я хочу увидеть его лицо, чтобы он мне глаза закрыл.
ГРИГОРЬЕВ. Шутить изволите?
ЛУНИН. Послушайте, мальчик, я редко шучу. (Он холодно и страшно посмотрел.) Священник закроет мне глаза. Только тогда вы шею мою получите. Если не так, Григорьев, добирайтесь до нее сами. И уж двух как минимум я с собой заберу при лучшем для вас исходе.
ГРИГОРЬЕВ. Но как же это можно? Дело ведь тайное... Я присягу дал...
ЛУНИН. А я уже все продумал... Священника... ты в ту камеру поместишь... со мной рядом... ну, где ты Марфу держишь... (Смешок.) А как душить меня начнете... криком его и разбудим.
ГРИГОРЬЕВ. Да крикнуть-то вы не успеете...
ЛУНИН. А я кричать и не собираюсь.
ГРИГОРЬЕВ. А кто же кричать будет?
ЛУНИН. А ты... как они душить меня начнут... убийцы-то... так ты сам закричишь. А они тебя поддержат. Сами душить будете и сами кричать! А когда священник прибежит на крик – вы ему: «Так и эдак, все по высочайшему повелению сделано, а твое собачье дело – глаза усопшему закрыть и тайну соблюсти». Учти: клятву с тебя возьму, и самую страшную, что все так выполнишь... Ты верующий...
ГРИГОРЬЕВ. (мрачно). Истинно верующий.
ЛУНИН. А иначе времени не теряй, уходи! (Грубо.) Ну, согласен, что ль?
ГРИГОРЬЕВ. Согласен, как же не согласен, коли вы за горло взяли.
ЛУНИН. Ничего. Сейчас я тебя за горло... а ночью ты меня. И квиты.
ГРИГОРЬЕВ. Ох, и шутник вы... Ну, я пошел.
ЛУНИН. А клятву... Клятву-то... вслух!
ГРИГОРЬЕВ. Христом-Богом клянусь...
ЛУНИН. А тех, кто удавит меня... пришлешь ко мне.
ГРИГОРЬЕВ. Не понял, Михаил Сергеевич... зачем?
ЛУНИН. На руки их поглядеть хочу... Это ведь не каждому дано увидеть руки, которые жизнь твою примут. И велишь дать им водки... и поболее... за мой счет... чтоб весело исполняли и громко кричали.
ГРИГОРЬЕВ. Значит, до трех, Михаил Сергеевич?..
Дребезжащий смешок ЛУНИНА. Дверь за ГРИГОРЬЕВЫМ закрылась. Стук засова.
ЛУНИН (женщине). Как же я не понял?.. Я ведь всегда встречался с тобой накануне. (Подмигнув в темноту.) Господа, попались! (Визгливо.) Попались!
И, страшно чему-то веселясь, он начинает торопливо одеваться. Он надевает черный шейный платок, потом серебряное распятие на шею, потом шерстяные чулки, кожаные порты, а поверх набрасывает на плечи беличью шубу.
Сам себя обряжаю.
Потом он вдруг впадает в глубокую задумчивость, будто силится что-то вспомнить. Потом тревожно глядит на свечу и торопливо ее задувает...
Чуть не спалил... тогда... зажечь надо... чтобы от двери все виднее было.
И он гасит свечу и зажигает жалкий огарок. А в это время ПИСАРЬ в помещеньице строчил будущие показания, диктуя вслух сам себе с удовольствием.
ПИСАРЬ. «А в десять часов пристав дистанции Машуков и начальник охраны капитан Алексеев вошли в комнату, где за караулом хранилось тело умершего государственного преступника... Михаила Лунина...»
