я отчетливо помню номер 'Дейли телеграф'. Вечером, когда я, наконец, собрался просмотреть их, именно этой газеты не оказалось. Моррис тоже помнит, что она была доставлена, мы обыскали весь кабинет, но газета точно испарилась. Несомненно, Шерлок Холмс разгадал бы эту тайну, но увы… сейчас он занят загадкой пяти апельсиновых зернышек'.
Январь 1892 г. Письмо матери, Мери Дойл.
Март 1892 г.
'Мой верный помощник Моррис вынужден оставить меня. Он собирается возобновить обучение в колледже Св. Патрика, которое оставил два года назад из-за стесненных обстоятельств. На прошлой неделе скончался его престарелый родственник, и оставил ему небольшую ренту, около ста фунтов в год.
Моррис благодарил меня так горячо, что мне было неловко. Он предложил также встречаться иногда за ужином и продолжать наши 'интеллектуальные игры', как он выразился. Я с удовольствием согласился. Моррис — славный парень, хотя несколько странный: выглядит слегка старше своих лет, высок и сухощав, молчалив и очень внимателен. Самое замечательное в его облике — это высокий белый лоб, как будто освещенный изнутри. Несомненно, академическая карьера — это его стезя, и я искренне рад за него'.
В дневнике было еще несколько записей за 1892 и начало 1893 года, весьма лаконичных: такое-то дело — разгадано. Дело об ограблении почтового поезда — не разгадано. Обряд дома Месгрейвов… дело о греческом переводчике… дело о пропавших сокровищах раджи — не разгадано… Я пролистал эти короткие записи, и внимание моё привлекла следующая:
'Март, 12, 1893 г.
Состояние здоровья Морриса внушает мне некоторое беспокойство. Он похудел, и характерный румянец на щеках вызывает у меня самые серьезные опасения. Я заставил его дать слово, что он придет ко мне в ближайшие же дни на осмотр, но прошло уже три дня, а Моррис не появляется'.
Следующая, необыкновенно длинная запись, была отчеркнута жирной линией и записана неровным, поспешным почерком.
'Март, 20, 1893 г.
Я нахожусь, без преувеличения, в ужасном положении. Попробую восстановить точную хронологию событий, приведших меня к нынешнему моему плачевному состоянию.
Не так давно Моррис предложил мне очередную загадку: индийский раджа, немолодой и баснословно богатый человек, приезжает в Лондон. К его приезду заранее подготовлен особняк в Белгравии. Проверены все запоры и решетки, выставлена охрана — поскольку известно, что раджа привозит с собой коллекцию драгоценных камней, ведущую начало от Великих Моголов. Коллекцию с величайшими предосторожностями размещают в комнате без окон и с единственной дверью, раджа опечатывает ее собственным перстнем и отправляется на раут к принцу Корнуэльскому. На следующий день, в час пополудни, принц возвращает визит, раджа приводит его в комнату, где находится коллекция, — и они обнаруживают, что камни заменены подделкой, и даже не очень искусной. Скандал, затронута честь британской полиции, к делу привлекают Шерлока Холмса… и великий сыщик ничего не может сделать. Мы бились над загадкой вдвоем три вечера, последние два просидели у меня в кабинете, рисуя схемы расположения комнат, составляя списки подозреваемых — но ничего так и не смогли понять. Я был раздосадован, но Моррис как будто не разделял моего огорчения. 'Холмс, — сказал он мне на прощание (так он иногда в шутку называет меня, с тех пор, как наши отношения потеряли оттенок неравенства), — ведь и самый гениальный ум бывает иногда побежден другим, пусть менее блестящим'.
Вообразите себе моё изумление и беспокойство, когда я прочитал в вечерней газете заголовок: 'Сенсационное ограбление индийского раджи'. Разумеется, раджа оказался богатым купцом, и никаких встреч с представителями королевской фамилии ему уготовано не было, но в остальном описание в газете совпадало с тщательным изложением Морриса. Как он мог заранее знать о готовящемся преступлении и почему не известил полицию?
Я вспомнил, что последнее дело, которое я не смог разгадать, о загадочном исчезновении члена палаты лордов, предшествовало скандальному бегству маркиза **, хотя и не пэра, но весьма заметной фигуры. Мои подозрения усиливались.
Через пару дней я прочитал в газете о дерзком и загадочном ограблении почтового поезда, и недоумение мое превратилось в негодование. Я должен был немедленно встретиться с Моррисом и потребовать у него отчета.
Я отправился в Ист-Лондон, где он квартирует. Неопределенного возраста домохозяйка, из настоящих кокни, ответила, что мистер Моррис уехал несколько дней назад и не известил ее, когда вернется. Счет за квартиру он оплатил до конца месяца. Дальнейшие расспросы ни к чему не привели, и я, раздосадованный, уже собрался уходить, когда эта мрачная женщина внезапно окликнула меня:
— Мистер Конан Дойл?
Я поспешно развернулся на каблуках, изумленный тем, что и в этих кварталах Лондона знают моё имя, но хозяйка разъяснила мне причину своей прозорливости:
— Мистер Моррис предупредил, что джентльмен вашей наружности может приехать, навести справку-травку.
Она ухмыльнулась своей незамысловатой шутке, зашла в дом и вышла через минуту с большим осмоленным конвертом. Я взял конверт из ее рук, пошел было обратно к кэбу, но спохватился и, порывшись в кармане, дал хозяйке полсоверена. Она изумленно приподняла брови, а монета мгновенно исчезла где-то в складках ее передника. Видно было, что хозяйка колеблется, затем она решилась и быстро сказала, почти шепотом:
— Он взял саквояж и велел ехать на Ватерлоо. Но я ничего не говорила вам, сэр, — и она захлопнула за собой дверь.
'Вокзал Ватерлоо, — соображал я лихорадочно, — значит, он мог уехать на континент'. Я велел кэбмену ехать обратно на Уимпол-стрит, и распечатал конверт еще в пути. Невозможно описать досаду, горечь и отвращение, охватившие меня по мере чтения этого возмутительного письма!
Прежде всего, оно отличалось невыносимо высокомерным тоном. Этот негодяй, которого я приютил и опекал больше полутора лет, смеет поучать меня и издеваться над, как он пишет, 'надутым и самодовольным Шерлоком Холмсом, вообразившим себя величайшим детективом'. И дальше он, безжалостно насмехаясь, описывает все те преступления, которые Холмс не смог раскрыть, и указывает, что именно упустил 'великий сыщик'.
Но это было не самым страшным. Привожу цитату по памяти, поскольку я, в порыве гнева и досады, сжег письмо.
