Середина октября. Черное небо, желтый огонь на деревьях. Мелькают дома на улице Восьмого марта. Я еду в маршрутке, на улице прохладно, а внутри маршрутки тепло, я сижу у печки на переднем сиденье. Рядом со мной — женщина с завитыми волосами. Это кондуктор. Она взяла с меня двенадцать рублей и передала их водителю. Это удобно для водителя — не надо оборачиваться, отсчитывать сдачу, возиться с мелочью, опять оборачиваться. Такие маршрутки с кондуктором — большая редкость в моем городе.
В тепле меня немного разморило: я почти не спал этой ночью. Вдруг я слышу: «Улица Вязкая». Я прошу водителя остановить, выхожу из машины, на ходу соображая, зачем я вообще сел в эту маршрутку и куда собирался ехать. Наверное, это улица Вятская? Мне как раз сюда и надо. Здесь меня ждет несколько мелких поручений, какой-то конверт нужно передать кому-то. Хотя я не уверен, что это улица Вятская: я отчетливо слышал, как водитель сказал «Вязкая». Сложно сказать, кто из нас прав. В Москве полно улиц, на некоторых я даже бывал, однако многие улицы, переулки, тупики и проезды совершенно невозможно просто посетить — на это не хватит целой жизни; даже услышать их название — уже удача.
Я присматриваюсь к табличкам на домах, но название улицы прочитать не удается, таблички не подсвечены. Да и какая разница? Вот выпал случай оказаться на, быть может, совершенно не той улице, куда предполагал прийти. Письмо, в крайнем случае, подождет до завтра. Идти быстро не получается, я часто останавливаюсь, чтобы рассмотреть дома. Дома, в общем, такие же, как везде, но чем-то отличаются. Если присмотреться, кажется, что стены чуть колышутся. Я подхожу к одному из домов, представляя, как рука легко проникнет в мягкую стену, потом стена начнет сопротивляться, плотнеть, и я не смогу вдвинуть руку далеко. Жаль, а то можно было бы ухватить какой-нибудь предмет и вытащить на улицу. Например, торшер. Было бы занятно, если бы торшер стоял на улице. Сквозь стену в дом тянулся бы провод, торшер горел бы слабым желтым светом, можно было бы, идя по улице Вязкой, остановиться и прочесть несколько страниц.
На улице Вязкой есть светофоры. Есть деревья, с которых ветер не успел содрать все листья, но уже порядком поработал над их внешним видом. Есть собаки, они останавливаются и долго смотрят мне вслед. Я для них чужак. Чужак здесь бросается в глаза. Поэтому неудивительно, что вскоре за мной увязываются какие-то люди. Я слышу их голоса: «Чё за фраер здесь прописался? Слышь, — это уже мне, — сигаретки не будет?» Потом: «Серёг, озвучь-ка ему в торец». Я втягиваю голову в плечи, готовлюсь получить сзади по башке, но улица Вязкая неожиданно проявляет милосердие. Пацаны вдруг начинают буксовать на осклизлом от прелых листьев асфальте. Я быстро отрываюсь от них, вот и голосов не слышно. Ушел. Можно перевести дух.
На Вязкой улице есть места, где стены как будто колышутся сильней, а пешеход устает переходить улицу. Машины двигаются медленно, даже будто бы стоят на месте. В плотном воздухе листья с деревьев падают по замысловатым траекториям. Собачий лай растягивается в длинные симфонии. В одном таком месте я надолго остановился у витрины продуктового магазина. За окном медленно смеялись продавщицы, их смех казался не внезапной вспышкой эмоций, а продуманным заранее, до мелочей, ритуалом. Покупатели медленно выбирали продукты, как будто от правильного выбора зависела их судьба. Я невыносимо долго спрашивал у выходящего из магазина старичка: «К… а… к от… с… ю… да… в… ы… бр… а…» — на конец фразы не осталось сил. Старичок, однако, понял, чего от него хотят. Он указал рукой на доски, в нескольких шагах от меня, которые я вначале принял за мостки. Их кладут на тротуар, чтобы можно было перейти большую лужу. Но доски лежали на совершенно сухом асфальте. Это были мостки иного рода. По ним я кое-как вышел из этой размягченной «ямы» — так местные жители называют эти странные места всеобщей замедленности.
«Ямы» передвигаются — за этим внимательно наблюдают. Вслед за прогнозом погоды нередко можно услышать: «В конце недели ожидается миграция „ямы“ от дома номер семь к дому номер тридцать четыре, скорость миграции пять метров в минуту, вязкость „ямы“ семьдесят три процента. Выбирайте обходные маршруты».
События происходят на Вязкой улице редко, размеренно, без обычной московской суеты. Разговоры здесь значительны. Кажется, что время остановилось.
Однажды я случайно читаю в местной газете интервью со старожилом:
Сколько помню, всегда была Вязкая улица. Живу тут долго, внуки скоро в школу пойдут. По молодости, бывало, сорвешься с пацанами с урока — и вперед, исследовать прилегающие районы. Дворы, переулки, потом, глядишь, и выйдешь на какой-нибудь широкий прошпект. Машины там шустрые, того и гляди ноги тебе отдавят. Ну, потом вырос, пошел уж работать, в майонезный цех. Он недалеко от моего дома был, прямо вот квартал пройти, там за «Аистенком», детским садом, булочная, ну и во двор свернуть. Когда работаешь, когда семья, уже не до прогулок. Вот уж сорок лет, как никуда не выбирался. Люди говорят, много у нас в городе улиц, да кто ж их знает-то? Так, на карте черточки какие-то, вот тебе и улица. А сосед мой, Трофим, да еще Колька с пятого подъезда, ну там еще старики со двора — никто, кроме как Вязкой, никаких других улиц не помнит. Да вы у них сами спросите, они расскажут. Тут вот, сказывают, какой-то грузовик к нам недавно заехал, чужой, якобы с соседской улицы. Так никто и номеров-то не запомнил. Он шасть туда, сюда, развернулся и укатил, как не бывало. Какие-то надписи на ём были, какие- то буквы вроде знакомые, а слов никто не разобрал. И лицо у шофера, говорят, было как вот в маске какой. Неприятное…
Мы с дедом Витей сидим на скамейке, в тени старых лип, воздух дрожит, и не сразу поймешь, то ли это от июльской жары, то ли проходит мимо нас очередная яма. Дед Витя никогда нигде не был. Он расспрашивает меня о других улицах, но я мало что могу ему рассказать. Остались одни только названия: Газгольдерная, Осенний бульвар, Последний переулок. Я часто представляю себе эти улицы, иногда воображение рисует удивительные картины. Какие люди живут на улице Каменщиков? Что происходит на улице с притягательным и неясным названием Коккинаки? И правду ли говорят, что Тверская улица протянулась до самой Твери?
Незаметно для самого себя я забываю улицы, на которых когда-то бывал, из памяти стираются лица людей, живших на этих улицах…
Где-то за домом сигналит машина, гудит долго, видно, что-то мешает ей проехать. Потом замолкает.
Я живу на Вязкой улице.
ПРОГУЛЬЩИК
В детстве Огастус больше всего на свете любил прогуливать уроки. У него был свой метод. Он считал, что начинать пропускать занятия нужно сразу, с первых дней учебного года. Пропустишь на пробу один-два урока, затем день, потом неделю — вскоре учителя и бровью не поведут, если школьный староста в ответ на твою фамилию скажет: «Отсутствует».
Первый раз он прогулял школу нечаянно. За окном стояла пряная осень, дети несли злому божеству образования подношения: глухо пахнущие астры, похожие на упавшие звезды, обморочные флоксы, сожалеющие о прожитой жизни, спесивые георгины, бледные садовые розы в росе, растрепанные золотые шары, хризантемы с голову младшего школьника. Сорванные руками дачников, завернутые в газету, помятые в пригородных электричках, цветы возлагались на стол учительницы Галактионовой, наполняя класс запахом сладкой смерти и тревоги. Худощавая как указка, с белым как мел лицом, измученная долгой одинокой жизнью, чужими детьми и ядовитыми желудочными соками, разъедающими ее изнутри, Галактионова, несмотря на фамилию, была обыденной женщиной. Глядя на нее, Огастус понимал, что она не любит детей и цветы.
Сложенная из красного кирпича школа была маленькой тюрьмой, в которой ни в чем еще не провинившиеся дети отбывали долгие часы предварительного заключения. Коридоры были выкрашены в цвет уныния. Крышки парт били по пальцам. Звонок с урока визжал грешником в аду. Каникулярная радость уступала место страху и старательности. Буквы осенними мухами покрывали прописи, пахло кислятиной из
