отношения.
После обеда Сильвия прошла в изумительно обставленную комнату, предназначенную для гостей. Чтобы создать иллюзию летнего дня, стены и потолок были окрашены в золотистый цвет, а в каждом углу стояло какое-нибудь цветущее растение. В этот вечер в одном углу благоухал куст алых роз, в другом — белая сирень, в третьем — огромная прекрасно подобранная корзина.
Кровать была отделана перламутром; на мягком атласном одеяле бледно-розового цвета вышиты ветки вистерии. Чтобы не нарушить картины летнего полдня, в комнате не было ни туалетного стола, ни умывальника. Дверь, похожая на полосу зеленеющего луга, усеянного лютиками, вела в маленькую ванную, где находились шкаф и туалетный стол.
Однако в комнате, олицетворявшей собой летний день, находилось большое трюмо в золоченой раме с канделябрами по бокам, в которых по вечерам зажигали свечи. На позолоченном столике, покрытом кружевной скатертью тончайшей работы, стояла золотая чаша с чайными розами; покрывало на диване было вышито мимозами, а на золотистом паркете разбросаны голубые и розовые ковры.
Простыни на кровати были из нежной легкой ткани, а наволочки на огромных подушках — из бледно-розового шелка.
Сильвия разделась и накинула на себя скромную ночную рубашку из белого батиста. Она чувствовала себя совершенно не к месту в этой пышной и чуждой ей обстановке и еще более одинокой, чем в Каннах.
Она лежала без сна, прислушиваясь к глухому шуму ночного Парижа; к ней доносились гудки автомобильных рожков, шум проезжающих моторов, хриплые выкрики нищих, которые толпились у входа в огромный дансинг, находившийся поблизости.
Сильвия, напряженно вглядываясь в мягкую темноту ночи, с горечью подумала о тех людях, которые сейчас наполняют зал дансинга. Как им, должно быть, весело! Они счастливы там друг с другом, а потом уйдут оттуда, тоже не одни, вернутся к себе домой… У всех был свой дом, близкие, только у нее никого и ничего не было…
Что же делать? Теперь ей было ясно, что для нее нет больше места в жизни Фернанды, она понимала, что будет ей в тягость. Она села на кровати и, обняв руками колени, в отчаянии устремила свой взор на голубое небо, озаренное слабым отблеском бесчисленных огней Парижа… Что ей делать?
Мать не выносит ее присутствия; она никогда не была с ней нежна, как другие матери; правда, всегда весела и остроумна, но совершенно чужда ей; ее другом был отец. К нему она всегда обращалась за советом или помощью. Несмотря на то, что он проводил с ней очень мало времени, она всегда могла рассчитывать на его поддержку.
Ее сердце сжалось от острой боли: она вспомнила красивое лицо, его почти всегда смеющиеся глаза, высокую стройную фигуру — как она гордилась его изяществом! — его приятный, ласкающий голос: «Бит, алло, детка, где ты? Вставай скорей и пойдем купаться, это полезно для цвета лица!»… И она в одно мгновение вскакивала с постели и, надев купальный костюм, спешила на пляж, где Маркус уже ждал ее. Держась за руки, они вместе входили в море.
Маркус научил ее плавать, когда она была еще совсем маленькой. Она отлично помнила, как он совершенно серьезно говорил: «Не надо бояться, дорогая, посмотри — вот этот краб не больше твоего пальчика, однако он идет в море, даже не дрогнув».
Сильвия, тогда еще малютка четырех лет, с уважением и восхищением, смешанным со страхом, следила за крохотным крабом, барахтавшимся на песке.
— Видишь, какой он храбрый, — сказал Маркус и, посадив ее к себе на плечо, понес в море.
Зачем на свете происходят такие ужасные вещи, как этот трагический случай?
Они были все вместе, живые и веселые, а минуту спустя Маркус был уже мертв, его смерть наполнила ужасом каждый последующий день ее жизни.
Где-то часы пробили два: эти звуки мягко, но гулко прокатились над Парижем.
Два часа. Сильвия снова откинулась на подушки и попробовала заснуть; она задремала, но ее разбудил громкий смех Фернанды; вслед за тем послышался голос Манелиты и, ей в ответ, целый хор возгласов. Немного погодя кто-то начал играть, и мужской голос запел по-английски. Слова романса долетели до Сильвии: «Страна молчания, где яблони в цвету и обрызганный росою виноград озарены мерцанием бледных звезд, — вот где страна наших грез».
У певца был очень красивый голос, и он пел с мечтательным выражением, словно его мысли уносились в ту страну, где мерцали бледные звезды.
Красота этих слов, музыка и всегда очаровывающая задумчивая тишина ночи окончательно сломили мужество Сильвии. Ее охватило чувство такого острого одиночества, что показалось, будто она находится в изгнании и сквозь туманную завесу видит ту страну света, в которой жила до сих пор. Ей показалось, что она стоит на краю бездонной пропасти и что радость жизни никогда уже не вернется к ней.
До этой минуты в глубине ее души еще теплилась надежда на то, что Родди напишет ей или как- нибудь иначе даст знать о себе. В этот час рассвета, когда заря пронизала своими лучами нависшие на небе тучи — она от этой надежды отказалась.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
— Ты останешься дома или пойдешь с Марией в кино? — Фернанда задавала Сильвии этот вопрос каждый вечер, слегка варьируя его, и каждый раз Сильвия отвечала:
— Спасибо, я лучше останусь. Не беспокойтесь…
Она почти не видела Фернанды и старалась как можно реже попадаться ей на глаза, когда та бывала дома. Фернанда всегда была мила с ней, но это не прежняя Фернанда, которая разделяла с ней свой досуг в те давно прошедшие счастливые дни.
Однажды Сильвия случайно встретилась с князем Рамальди. Нино был высокий юноша с такими длинными ресницами, что ему могла позавидовать любая женщина, и с ослепительно белыми зубами. Он очень понравился Сильвии, и они оба оживленно разговаривали, когда в комнату вошла Фернанда.
При виде их она в одно мгновение испытала всю ту горечь, которую только может почувствовать тридцативосьмилетняя женщина, окруженная всегда лестью и преклонением, влюбленная в свою красоту, и которая невыносимо страдает при появлении каждой новой морщинки.
В некотором смысле Фернанда была гораздо красивее Сильвии. У нее была пышная, яркая красота вполне распустившегося цветка, о ее глазах говорили повсюду; у нее были безукоризненные черты лица, — она это знала, — и все же сейчас, стоя на пороге своего экзотического, залитого солнцем, будуара и глядя на Сильвию, она готова была пожертвовать даже своей славой, чтобы получить взамен эту неуловимую грацию еще неопределившихся линий, цвет лица, нежный, как лепестки цветка, необычайно ясные глаза и серебристый смех юности.
Нино и Сильвия весело смеялись, и звук их смеха привел Фернанду в ярость.
Она тотчас же постаралась отвлечь внимание Нино от Сильвии: она думала остаться с ним дома, но теперь отказалась от этого и предложила ему кататься в его автомобиле. Нино, конечно, согласился и попросил Сильвию принять участие в прогулке.
— Ах, нет, это невозможно! — резко перебила Фернанда. — Девочка обещала кое-что сделать для меня.
После этого глупого объяснения радость Сильвии мгновенно угасла. Она попрощалась и направилась к себе. Закрывая за собой дверь, она услыхала веселый, звучный голос Нино:
— Но она просто обворожительна, ваша маленькая приятельница!
После этого ничтожного события жизнь шла, как и раньше. Сильвия, окруженная роскошью и комфортом, чувствовала еще больше свое одиночество и пустоту.
Во второй раз Сильвия встретилась с Нино, когда Фернанда, думая, что он еще не вернулся из Милана, поехала с ней кататься в автомобиле. Сильвия управляла автомобилем; она научилась этому под
