— О ком это вы?
— О Фредерике!
— Ну, господин Моро меня мало интересует, я ведь сказала вам!
— О, простите, простите! — Он язвительно прибавил, растягивая слова: — А я думал, вы настолько не безучастны к нему, что вам доставит удовольствие узнать…
Она побледнела. Бывший клерк прибавил:
— Он женится.
— Женится?
— Через месяц — самое позднее, на мадемуазель Рокк, дочери управляющего господина Дамбрёза. Поэтому-то он и уехал в Ножан, только поэтому.
Она поднесла руку к сердцу, как будто ей нанесли сильный удар, но тотчас же схватилась за звонок. Делорье не стал ждать, чтобы его выгнали. Когда она обернулась, его уже не было.
Госпожа Арну почти задыхалась. Она подошла к окну подышать свежим воздухом.
По ту сторону улицы, на тротуаре, упаковщик, сняв куртку, заколачивал ящик. Проезжали экипажи. Она затворила окно и опять села. Высокие соседние дома напротив скрывали солнце, и в комнату падал какой-то неживой свет. Детей дома не было, вокруг царила тишина. Все как будто отступились от нее.
«Он женится! Может ли это быть?»
Ее охватила нервная дрожь.
«Что это? Разве я люблю его?»
И вдруг она ответила себе:
«Да, да, люблю!.. Люблю его!..»
Ей казалось, что она падает куда-то глубоко, что ее падению нет конца. Часы пробили три. Она слушала, как замирает звон. И продолжала сидеть на краю кресла, улыбаясь все той же улыбкой, неподвижно глядя вперед.
В тот же день, в тот же самый час Фредерик и м-ль Луиза гуляли в конце острова по саду, который принадлежал г-ну Рокку. Старая Катрина издали следила за ними. Они шли рядом, и Фредерик говорил:
— Помните, как я вас брал с собой за город?
— Как вы были добры ко мне! — ответила она. — Вы мне помогали делать пирожки из песка, наливали мне лейку, качали меня на качелях…
— А что сталось с вашими куклами, которых вы называли маркизами и королевами?
— Право, не знаю!
— А ваш песик, Черныш?
— Утонул, бедняжка!
— А «Дон-Кихот», в котором мы вместе раскрашивали картинки?
— Он у меня до сих пор!
Фредерик напомнил ей о ее первом причастии и как она была мила во время вечерни в белой вуали и с большой свечой в руке, когда вместе с другими девочками обходила алтарь под звон колокольчика.
Вероятно, для м-ль Рокк в этих воспоминаниях было мало привлекательного; она ничего не ответила, а минуту спустя сказала:
— Противный! Ни разу не написал мне!
Фредерик сослался на свои многочисленные занятия.
— Что же такое вы делаете?
Вопрос несколько затруднил его; он ответил, что занимался изучением политики.
— Ах, вот как! — И, не расспрашивая его больше, она прибавила: — Вам, конечно, интересно, а мне…
И она рассказала ему, как ей скучно живется, как она одинока, никого не видит, не знает никаких удовольствий, развлечений. Теперь ей хочется ездить верхом.
— Викарий находит, что для девушки это неприлично. Что за глупая вещь — приличия! Раньше мне позволяли делать все, что я хочу, а теперь ничего нельзя!
— Но ведь ваш отец любит вас!
— Да, но все-таки…
Она вздохнула, и вздох ее означал: «Для моего счастья этого мало».
Наступило молчание. И только скрипел песок под их ногами, а вдали шумела вода. Сена выше Ножана делится на два рукава. Рукав, который приводит в движение мельницы, в этом месте рвется из берегов — так силен здесь напор воды, а ниже сливается с естественным руслом; и если миновать мосты, то направо, на противоположном берегу, над откосом, где зеленеет дерн, будет виден белый дом; налево, на лугах, — ряды тополей, а прямо — горизонт, ограниченный изгибом реки. В ту минуту она была гладкая, как зеркало; большие жуки скользили по недвижной воде; вдоль берегов неровной каймой тянулись заросли камыша и тростника, к самой воде подступали распускавшиеся лютики, свешивались гроздья каких-то желтых цветов, перемежаясь высокими стеблями с пучками лиловых соцветий, кое-где виднелись пряди зелени. Заводь была усеяна белыми кувшинками, и ряд старых ив, под которыми ставились капканы, с этой стороны заменял изгородь.
Внутри сада находился окруженный каменной оградой с черепичным коньком огород, где бурыми квадратами выделялись участки недавно взрыхленной земли. Над узкой грядкой с дынями блестели, вытянувшись в ряд, стеклянные колпаки; гряды с артишоками, фасолью, шпинатом, морковью и помидорами чередовались вплоть до участка, отведенного под спаржу, которая казалась рощицей из перьев.
Во времена Директории все это место представляло собою то, что тогда называлось «капризом». С тех пор деревья непомерно разрослись. В крытых аллеях они заплетались ломоносом, дорожки затянулись мхом, везде буйно расплодился ежевичник. В траве крошились обломки гипсовых статуй. Ноги цеплялись за обрывки проволоки. От здания павильона остались только две нижние комнаты с ободранными синими обоями. Вдоль фасада тянулась крытая дорожка на итальянский лад, где на столбиках из кирпича держалась деревянная решетка, обвитая виноградом.
Они пошли по дорожке; лучи пробивались сквозь неровные просветы в зелени, и Фредерик, идя рядом с Луизой и разговаривая с ней, наблюдал на ее лице игру тени от листьев.
Волосы у нее были рыжие, а в шиньон воткнута булавка со стеклянной шишечкой изумрудного цвета, и хотя Луиза все еще носила траур, на ногах у нее были (до такой наивности доходила она в своем безвкусии) соломенные туфли, отделанные розовым атласом, — пошлая диковинка, купленная, очевидно, где-нибудь на ярмарке.
Он это заметил и обратился к ней с ироническим комплиментом.
— Не смейтесь надо мной! — ответила она.
И, окинув его взглядом с головы до ног, от серой фетровой шляпы до шелковых носков, сказала:
— Какой вы франт!
Потом она попросила указать ей книги для чтения. Он назвал целый ряд, и она промолвила:
— Ах, вы очень ученый!
Еще совсем ребенком она полюбила его той детской любовью, которая дышит религиозной чистотой и вместе с тем исполнена непреодолимой страсти. Он был для нее товарищем, братом, учителем, развлекал ее ум, заставлял биться сердце и невольно погружал ее в тайное и непрестанное опьянение. Потом он уехал, бросив ее как раз в трагическую минуту перелома, в день смерти ее матери, и эти два горя слились в одно. За годы разлуки он еще вырос в ее воспоминании; вернулся он, окруженный каким-то ореолом, и она простодушно отдавалась счастью видеть его снова.
Фредерик первой раз в жизни чувствовал себя любимым, и от этого сладостного ощущения, которое казалось просто новым удовольствием, в нем как будто что-то росло, и он протянул руки, откинул голову.
По небу в это время двигалась большая туча.
— Она ползет к Парижу, — сказала Луиза. — Вам бы хотелось последовать за ней, правда?
— Мне? Почему?
— Как знать!
