тем временем юноша, которого толпа, напирая, подняла до самого свода, крикнул еще раз:
— Хлеба!
— Вот тебе! Получай! — сказал дядюшка Рокк и выстрелил.
Раздался страшный рев, потом все затихло. На краю кадки осталось что-то белое.
После этого г-н Рокк отправился домой; на улице Сен-Мартен у него был дом, где он держал квартирку для себя на случай приезда, и то обстоятельство, что во время мятежа был испорчен фасад этого строения, немало способствовало его свирепости. Теперь, когда он снова взглянул на фасад, ему показалось, что ущерб он преувеличил. Поступок, только что им совершенный, умиротворил его, словно ему возместили убытки. Дверь ему отворила его собственная дочь. Первым делом она сообщила, что ее обеспокоило слишком долгое его отсутствие; она боялась, что с ним случилось несчастье, что он ранен.
Подобное доказательство дочерней любви умилило старика Рокка. Он удивился, как это она отправилась в путешествие без Катрины.
— Я послала ее сейчас по делу, — ответила Луиза.
И она осведомилась о его здоровье, о том, о сем; потом равнодушно спросила, не случилось ли ему встретить Фредерика.
— Нет! Нигде, ни разу!
А путешествие она совершила только ради него.
В коридоре послышались шаги.
— Ах, извини!..
Катрина Фредерика не застала. Его уже несколько дней не было дома, а близкий его друг г-н Делорье находился в провинции.
Луиза вернулась, вся дрожа, не в силах сказать ни слова. Она хваталась за мебель, боялась упасть.
— Что с тобой? Да что с тобой? — вскрикнул отец.
Она жестом объяснила, что это пустяки, и сделала большое усилие, чтобы прийти в себя.
Из ресторана, помещавшегося напротив, принесли обед. Но дядюшка Рокк пережил слишком сильное волнение. «Это не может так быстро пройти», — и за десертом с ним сделалось нечто вроде обморока. Скорее послали за врачом, тот прописал микстуру. Потом, уже лежа в постели, г-н Рокк попросил укрыть его как можно теплее, чтобы пропотеть. Он вздыхал, охал.
— Спасибо тебе, моя добрая Катрина! А ты поцелуй твоего бедного папу, моя цыпочка! Ох, уж эти революции!
Дочь журила его за то, что он так волнуется, даже заболел, а он ответил:
— Да, ты права! Но уж я не могу! У меня слишком чувствительное сердце.
Госпожа Дамбрёз сидела у себя в будуаре между племянницей и мисс Джон и слушала старика Рокка, повествовавшего о тяготах военной жизни.
Она кусала губы, ей словно было не по себе.
— Ах, не беда! Пройдет! — И любезным тоном сообщила: — У нас обедает сегодня ваш знакомый, господин Моро.
Луиза встрепенулась.
— Еще кое-кто из наших близких друзей, между прочим Альфред де Сизи.
И она стала расхваливать его манеры, его внешность и, главное, его нравственность.
В речах г-жи Дамбрёз было меньше лжи, чем она думала: виконт мечтал жениться. Он говорил это Мартинону, присовокупив, что нравится м-ль Сесиль, что он в этом уверен и что родные согласятся.
Отваживаясь на такое признание, он, очевидно, располагал благоприятными сведениями о ее приданом. А Мартинон подозревал, что Сесиль — незаконная дочь г-на Дамбрёза, и, вероятно, было бы весьма неплохо на всякий случай просить ее руки. Этот смелый шаг представлял и опасность; поэтому Мартинон до сих пор держал себя так, чтобы не оказаться связанным; кроме того, он не знал, как избавиться от тетки. Услышав признание Сизи, он решился и переговорил с банкиром, который, не видя никаких препятствий, только что сообщил об этом г-же Дамбрёз.
Появился Сизи. Она встала ему навстречу.
— Вы нас совсем забыли… Сесиль, shake hands.[224]
В ту же минуту вошел Фредерик.
— Ах, наконец-то отыскались! — воскликнул дядюшка Рокк. — Я на этой неделе три раза был у вас вместе с Луизой.
Фредерик упорно избегал их. Он сослался на то, что все дни проводит у постели раненого товарища. К тому же он был занят множеством дел; ему пришлось выдумывать разные истории. К счастью, стали съезжаться гости: сперва г-н Поль де Гремонвиль, дипломат, встреченный на балу, затем Фюмишон — промышленник, консервативные взгляды которого в свое время возмутили Фредерика; за ними появилась герцогиня де Монтрей-Нантуа.
Но вот из передней послышались два голоса. Один из них говорил:
— Я в этом уверена!
— Дражайшая, дражайшая! — отвечал другой. — Бога ради, успокойтесь!
То были г-н де Нонанкур, старый франт, мумия, намазанная кольдкремом, и г-жа де Ларсийуа, супруга префекта, служившего при Луи-Филиппе. Она вся дрожала, ибо сейчас слышала, как на шарманке играют польку, являющуюся условным знаком для мятежников. Многих тревожили подобные же фантазии: эти буржуа верили, что люди, скрывающиеся в катакомбах, намерены взорвать Сен-Жерменское предместье; из подвалов неслись какие-то шумы, за окнами происходили подозрительные вещи.
Однако все постарались успокоить г-жу де Ларсийуа. Порядок восстановлен. Бояться больше нечего: «Кавеньяк спас всех нас!» И как будто ужасов восстания было недостаточно, их еще преувеличивали. На стороне социалистов было двадцать три тысячи каторжников, никак не меньше!
Не подлежало никаким сомнениям, что съестные припасы отравляли, что солдат подвижной гвардии распиливали пополам между двумя досками и что надписи на знаменах призывали к грабежу и поджогам.
— И еще кой к чему! — добавила жена экспрефекта.
— Ах, дорогая! — молвила, оберегая стыдливость, г-жа Дамбрёз и взглядом указала на трех юных девушек.
Господин Дамбрёз вышел из своего кабинета вместе с Мартиноном. Г-жа Дамбрёз отвернулась и ответила на поклон Пеллерена, входившего в комнату. Художник с тревогой оглядывал стены. Банкир отвел его в сторону и объяснил, что на время пришлось удалить его революционную картину.
— Разумеется! — сказал Пеллерен, воззрения которого изменились после его провала в «Клубе Разума».
Господин Дамбрёз весьма учтиво намекнул, что закажет ему другие картины.
— Виноват… Ах, дорогой мой, какая радость!
Перед Фредериком стояли Арну и его жена.
Он почувствовал чуть ли не головокружение. Весь этот день его раздражала Розанетта, восхищавшаяся солдатами; проснулась старая любовь.
Дворецкий доложил хозяйке, что кушать подано. Г-жа Дамбрёз взглядом велела виконту вести к столу Сесиль, шепнула Мартинону: «Негодяй!» — и все прошли в столовую.
Среди стола, под зелеными листьями ананаса, лежал большой золотистый карп, обращенный головою к жаркому из косули; хвостом он касался блюда раков. Винные ягоды, огромные вишни, груши и виноград (новинки парижских теплиц) возвышались пирамидами в старинных вазах саксонского фарфора; местами с ярким блеском серебра сочетались букеты цветов; белые шелковые шторы были опущены, смягчая освещение; два бассейна, в которых плавали куски льда, освежали воздух; а прислуживали высокие лакеи в коротких штанах. После пережитых волнений все казалось еще лучше. Снова начинали наслаждаться тем, чего чуть было не лишились, и Нонанкур выразил чувство, разделяемое всеми, сказав:
