даже, с позволения сказать, на иудеев, манну с небес, но наше время — продрессивное, современное, и на такие милые чудеса простому человеку нынче полагаться не резон. Поэтому соображения Любителей Сиона, что не дурно бы и нам самим сеять да пахать (или сперва пахать, а потом уже сеять — поди знай!) на земле предков, вместо того чтобы портить зрение над книжками и шилом-дратвой среди тараканов где- нибудь в Шпикове или же, не про вас будь сказано, в Барановичах, уже смолоду сильно меня волновали.
Дело было еще до доктора Герцля с его базельским компрессом. Теперь-то всякий порядочный человек считает себя сионистом, то есть двумя целковыми, внесенными в Земельный фонд, может очистить свою совесть перед воплями и стонами своего угнетенного народа. А я вам говорю о том времени, когда до этого продресса было еще далеко. Однако такой прозорливый и совестливый человек, как реб Вульф-Калман, уже тогда умел предвидеть всю эту цибилизацию и делать соответствующие выводы. Я говорю о восемьдесят пятом году прошлого столетия, о временах императора Александра Третьего. Я только-только начинал свою службу и был отправлен из родного Гомеля к нему самому (да нет, не к императору, а к господину Высоцкому) в Москву, за товаром. Не стану вам в этот раз описывать Москву (она, как говорится, никуда со своего места не убежит), а перейду прямо к делу.
Вульф Янкелевич принял меня самолично, о чем я, признаться, и в мечтах не помышлял. Посмотрел он на меня зорким мировоззрением и говорит:
— Вы, — говорит, — реб Нохум…
Это я-то — реб Нохум! Мальчишка еще, молочишко на губах не обсохло, — а он мне: «Реб Нохум»!
— Вы, — говорит, — реб Нохум, кажетесь мне человеком подходящим для моего замысла. Не желаете ли сопровождать меня в поездке по Эрец Исроэл?
Что зря канитель тянуть и вам, с позволения сказать, мотать нервы. Одним ему, миллионщику, известным образом справил он мне нужные документы (ему в Москве все городовые кланялись и величали Василием Яковлевичем), и уже через два месяца ступили мы на Святую землю.
Теперь так. Если вы думаете, что в те времена Святая земля была Святой землей, то я вас поздравляю! Четверть века назад это больше походило на большую бердичевскую свалку в середине лета: вонь, мухи и, не про нас будь сказано, всяческое разложение материи, как выражаются ученые господа.
Где мы только не побывали — и в Газе, где Самсон ущучил филистимлян, и в Сихеме, где сыны праотца Иакова обрезали хананеев как под гребенку. И всюду турки со своими базуками и арабы со своими кальянами. Но я вам собирался рассказать о том, что произошло в Иерусалиме.
В Иерусалиме нашего брата, сынов Иакова, мало. Кроме мусульманского народа, все больше попы разной концессии на глаза попадаются. А тут еще приезд наш на русскую Пасху пришелся — так по всему городу пруд пруди русских доходяг паломников. Оборванные, исхудавшие, видать, месяцами щей не хлебали. Турки из своих кофейных и чайных заведений выглядывают и над ними насмехаются: «Чай йок! Кофе йок!»
Совсем бессовестный народ.
Но не о них речь. Устроились мы на постоялом дворе. Днем реб Вульф-Калман отправился с провожатыми на Масличную гору могилы осматривать, а я так разморился от жары, что остался в своей комнате и задремал. Вечером мы были приглашены на торжественный прием в дом местного литовского богача и синагогального старосты Вайнгартена. Реб Вульф-Калман велел мне взять с собою один цибик чаю из тех, которые он привез из Москвы.
И вот приходим мы к этому местному богачу и усаживаемся за большой стол. Сидим богато, на венских стульях, ноги на персидском ковре, над светлыми еврейскими головами турецкий сводчатый потолок. Народ — всё евреи да иудеи, ни одного жида. Что вам сказать, хоть две тесные комнатенки этого Вайнгартена низко кланяются скромненькому двухэтажному московскому особняку Вульфа Янкелевича о двух лестницах (одна — парадная, мраморная, с колоннами, а другая — так), всё, чем богаты, выставлено напоказ. На малиновой скатерти с подольской вышивкой стоит, весь в медалях, николаевский самовар — подарок самого реб Вульфа-Калмана. Тут же белая с золотом фарфоровая сахарница с пиленым сахаром от Аврумке Бродского (знаете ведь, как говорит Аман- Пуришкевич, чтоб ему кушать одну халу, а испражняться одной мацой: «Чай Высоцкого, сахар Бродского, и вся Россия идет по стопам графа Потоцкого»), настоящие баранки, лимоны из Яффы, засахаренные фиги, к которым в тех краях приучили наших людей выходцы из турецкой Смирны. Лица у всего святого собрания благоговейные и несколько даже подобострастные, а двое тощих любителей Сиона, бывших студентов- очкариков, не привыкших к этакому роскошеству, боязливо жмутся с краю.
Реб Вульф-Калман торжественно извлекает из кармана цибик своего лучшего чаю и под общие аплобисменты поднимает его над головой. Все ждут от него веского слова, готовясь вкусить, как говорится, мед мудрых речей его.
— Что такое чай? — спрашивает реб Вульф-Калман.
Почтительное молчание служит ему ответом. Им ли учить самого Высоцкого тому, что такое чай?! Это вроде того, как если бы вы стали учить меня тому, что такое, например, мои собственные, ни про кого не будь сказано, подштанники.
— Чай — это прежде всего вода, — отвечает сам себе реб Вульф-Калман. — А что говорят о воде наши пророки и мудрецы, да будет память их благословенна? Они говорят: «Когда бы оказались вы достойными, то сидели бы вы в Иерусалиме и пили бы воды Шилоаха, кои суть воды чистые и сладкие. Теперь же, когда оказались вы недостойными, изгнаны вы в землю Вавилонскую и пьете воды Евфрата, кои суть воды мутные и смердящие».
Есть там под стеной Старого города такой пруд, в котором мусульмане, не про нас будь сказано, ноги моют. Водичка в него, говорят, набирается из ручейка, бегущего под землей с Храмовой горы, и обладает, с медицинской точки мировоззрения, лечебными и пропилахтическими свойствами. Я медицинским наукам не обучен, а потому клясться вам в том не стану — за что купил, как говорится, за то и продаю. Да и воду я эту сырою пить не стал, пока ее не вскипятили в этом самом самоваре (я по природе своей человек брезгливый, по мне вода становится водой только после того, как вскипит в чайнике, — будь она хоть из нашей Гнилопятовки, хоть из райского источника).
— Вы же, братья наши, великой милостью Господней вернувшиеся в Сион, — продолжает реб Вульф-Калман, — снова удостоились пить сладкие и чистые воды Шилоаха. Вот они тут, кипят в этом самоваре!
Тут снова раздаются аплобисменты, а двое бывших студентов даже пытаются запеть Песню ступеней, но хозяин дома бросает на них грозный взгляд, и всё снова стихает.
— Эти чистые и сладкие воды согреты пламенем нашей любви к Сиону, — торжественно продолжает реб Вульф-Калман. — Мы растопили самовар этими прекрасными, снискавшими Божье благословенье шишками, коими плодоносят высокие и стройные сосны Святой земли. Сегодня, друзья мои, всех шишек хватило только на этот один самовар, но мы, с Божьей помощью, насадим здесь сотни и тысячи сосен, и сотни и тысячи самоваров радостно загудят в домах наших братьев, возвращающихся в Сион!
Снова ответом ему служит всеобщее ликование.
— Кипящая вода, — говорит реб Вульф-Калман, — это уже половина чая. Но есть еще и вторая половина, и эту вторую половину, друзья мои, я беру на себя. — И он снова высоко поднимает цибик своего знаменитого чаю над головой. — Сейчас мы с вами заварим чай, самый лучший чай, который когда-либо пили наши братья в Сионе. Я хочу, чтобы эта заварка и чашечка чаю, которую вы сейчас выпьете, запомнилась вам на всю жизнь. Я хочу, чтобы с этой заварки началась новая и лучшая жизнь для всего нашего благословенного народа.
Тут он протягивает свой цибик хозяйке, госпоже
