вдруг организм среди ночи решит, что презирает аскезу. И пойду спать.
Багет я покупал не зря. Уже возле самой гостиницы я услышал знакомое мяукание. Моя черно-белая зазноба сидела на невысокой ограде и всем своим видом показывала, что снять ее с этой немыслимой, головокружительной полутораметровой высоты — моя святая обязанность.
— Ну что с тобой делать, иди сюда, — вздохнул я, протягивая к ней руки.
На этот раз кошка была осторожна, не стала выпускать когти, зато ластилась с такой неукротимой страстью, что у меня духу не хватило спустить ее на землю. Спрятал под пальто и контрабандой пронес в номер. Покормлю, а потом выпущу в окно, благо живу на первом этаже, так я рассуждал.
Ага, как же. В окно. Съев ветчину из багета, кошка улеглась мне на грудь и умиротворяюще затарахтела. Я сам не заметил, как уснул и сладко проспал до самого утра. Сны мне снились исключительно приятные, даже угрюмый старик из утренней истории был со мной приветлив и обещал подарить на Рождество пару лишних лет — если я буду вести себя хорошо. Я сказал, что постараюсь.
Когда я проснулся, за окном были прозрачные утренние сумерки. Чувствовал я себя отлично, но вставать было лень. Тем более что на моей груди по-прежнему лежала пушистая черно-белая грелка. Довольно увесистая, надо сказать. Иногда мне кажется, что кошки умеют регулировать собственный вес по мере надобности: когда необходимо взобраться к потолку по тонкой занавеске, самый раскормленный зверь весит не больше двухсот граммов. А когда надо заставить теплого, удобного человека как можно дольше оставаться в постели, даже такое тщедушное создание, как моя подружка, чудесным образом прибавляет к своему природному весу еще как минимум пуд.
В конце концов я страстно возжелал простых человеческих утренних радостей и попытался выбраться из-под кошки. Спросонок бедняга явно не сообразила, что происходит, почему под ее пузом вдруг зашевелилась земная твердь, и вцепилась когтями в одеяло. То есть тремя лапами в одеяло, а четвертой — в мою ключицу. Зараза мелкая.
Рассказывают, что когда король Альфонсо[19] воевал с Альморавидами за Саракусту,[20] в его армии был полководец, мавр по рождению и мусульманин по вере, звали его Мустафа.[21] И был этот Мустафа молод, но мудр не по годам и храбр, как семь львов. А в армии Альморавидов был чародей по имени Эль Хуэвас. И задумал оный чародей извести храброго и мудрого Мустафу, поскольку отдавал должное его заслугам и справедливо полагал, что без него у короля Альфонсо возникнут разнообразные затруднения.
Но когда Эль Хуэвас приготовился к чародейству и уже разложил на столе свои сатанинские скрижали, ему явилась Дева Мария и приказала остановиться и живую душу не губить, ибо Пресвятой Деве было известно, что Мустафа недавно дал тайный обет принять христианство, и милосердная Дева не могла допустить, чтобы он погиб прежде, чем это случится.
Эль Хуэвас разгневался и огорчился, но ослушаться не посмел. И тогда вместо погибели наслал он на Мустафу удивительную хворь. Где бы ни ложился тот спать, поутру просыпался совсем в другом месте, и никто не мог заранее предсказать, где найдут Мустафу в следующий раз. Он просыпался то на улице, то в крестьянском амбаре, то за неприступными стенами монастыря, то во дворце своего повелителя. Чего только ни делали: и двери запирали, и к кровати его привязывали, и стражу в изголовье ставили, но все шло по-прежнему, в самый темный час ночи Мустафа исчезал из своей спальни и появлялся в другом месте.
Эль Хуэвас надеялся, что однажды проклятый им полководец проснется в женских покоях или в постели своего короля и будет немедленно убит за дерзость. Но Пресвятая Дева берегла Мустафу, а после крещения препоручила его ангелу-хранителю, поэтому Мустафа просыпался в совершенно безопасных, хотя не всегда удобных и достойных его положения местах. Часто это были хижины бедняков, и в таких случаях Мустафа поутру щедро награждал хозяев своего временного приюта.
Слух о его великодушии быстро разнесся по окрестностям, и каждому, конечно, хотелось, чтобы Мустафа проснулся в его доме. Люди, которые прежде жили дружно, преисполнились зависти и подозрительности, потеряли сон и ночи напролет следили друг за другом: а вдруг Мустафа окажется на соседском дворе и можно будет тайком перенести его, еще спящего, в свой дом.
Однажды так и случилось: один крестьянин увидел Мустафу в чужом саду и попытался его выкрасть. Но сосед был начеку, он выскочил из укрытия, где сидел уже не первую ночь, и завязалась драка. И такой поднялся великий шум, что благородный Мустафа проснулся и столь огорчился, обнаружив, что его благодеяния не смягчили, а, напротив, ожесточили людские сердца, что от горя снова заснул и проснулся так далеко от дома, что больше никто никогда не видел его в Саракусте.
Несколько лет спустя один купец похвалялся, что встретил Мустафу в стране северных варваров, счастливого и процветающего, в узорчатой одежде и драгоценной кольчуге, он восседал за столом по правую руку от местного правителя и подарил земляку браслет из серебра. Браслет купец охотно показывал всем, кто желал поглядеть, и был он грубой работы, такой тяжелый, что носить неудобно. Но неизвестно, можно ли верить этому свидетельству, хотя все соглашаются, что такой человек, как Мустафа, везде будет в почете.
А коварный чародей Эль Хуэвас здравствует до сих пор. Но многим достойным людям кажется, что долго так продолжаться не будет.
— А вот это была смешная история, — сказал я кошке, когда пришел в себя. — Мне даже понравилась. Это, что ли, к викингам Мустафа попал? Бедолага. Холодно же…
Кошка удовлетворенно мяукнула, и я пошел умываться. Душ, надо сказать, произвел на меня самое отрезвляющее действие. Кошка, кто бы спорил, отличная. И отношения у нас складываются — лучше не пожелаешь. Но эта ее дурацкая манера царапаться и, самое главное, последствия… Если разобраться, ничем не лучше пробуждения в компании повешенных. Даже хуже. Повешенных можно похоронить и забыть. А с регулярным бредом, отягощенным галлюцинациями, ужиться будет непросто…
Ты чего? Какое может быть «ужиться»?! — рявкнул я на себя. Ты завтра уезжаешь. А кошка остается. С чем ты собрался «уживаться», скажи на милость?
А ведь и правда.
В комнату я вернулся преисполненный решимости немедленно расставить точки над «i».
— Ты самая прекрасная кошка на обоих берегах Эбро,[22] — высокопарно сказал я зверю, мирно дремавшему на моей подушке. — Но все равно так дальше продолжаться не может. Хотя бы потому, что я действительно не писатель. Даже не любитель литературы такого рода. И к тому же завтра уеду. А потом улечу. А в самолет тебя вот так просто за пазухой не пронесешь. Так что придется тебе поискать другого переписчика для своих историй.
Кошка поднялась с подушки, адресовала мне взгляд, ледяной, как сто тысяч дохлых пингвинов, надменно развернулась и выпрыгнула в окно; кто и когда успел его открыть, было для меня абсолютной загадкой.
Я остался вполне доволен столь простым исходом дела, хотя на душе у меня, конечно, скребла не одна сотня сородичей моей навек утраченной зазнобы.
Надо было, что ли, покормить ее сперва, а уже потом выяснять отношения, сердито сказал я себе. У тебя тут, между прочим, шведский стол. А у бедной киски — только мусорные контейнеры, за доступ к которым еще небось с бродягами сражаться надо. Эх.
Движимый чувством вины, за завтраком я почти не притронулся к еде, зато предусмотрительно набил карманы ветчиной, а выйдя из гостиницы, принялся бродить по окрестностям в поисках автомата с водой, скамейки и дерева, где мы с кошкой познакомились, но почему-то так и не смог отыскать, а ведь вчера вышел, свернул вот сюда, выпил кофе — вот же он, тот самый бар. И где в таком случае? Нет, и все тут, хоть плачь. Надо было название улицы запомнить, нашел бы сейчас по карте, растяпа. Вечно у тебя все через жопу.
Я натурально страдал. Завернутая в салфетку ветчина билась в моем кармане как пепел какого- нибудь Клааса. Жизнь представлялась мне чрезвычайно печальным, хоть и поучительным процессом. Даже две порции сока гуйявы в баре на Дон Хайме меня не утешили. Зато обстановка там была самая что ни на есть духоподъемная: негромкая музыка, вышедшая из моды еще до начала Второй мировой войны, едкий
