часа в три дня обратно в Бремен уехали, точно, я помню, потому что посмотрел на часы, хотел понять, сколько ждать электричку, и ужасно удивился, что мы, оказывается, целых три часа на мосту торчали. А когда я терзал эту картонку, солнце уже почти село. И моей тени на воде не было и не могло быть. Откуда они взялись-то?
Откуда, откуда…
И ведь не собирался я рисовать эти тени, не было у меня такого, с позволения сказать, творческого замысла. Рисовал что видел, а чего не видел, того и нарисовать не мог, не в этом состоянии, уж я себя знаю. Значит, получается, я их видел? Видел, но не осознал, в смысле, не подумал об этом, поэтому не запомнил, но рисунок в данном случае такое же доказательство, как фотография, или почти такое же; впрочем, это, конечно, вопрос веры, как и все остальное, и только серебряный фломастер Марио — неопровержимый научный факт… Где он, кстати?
Я обшарил карманы, перерыл рюкзак, вытряхнул из коробки цветные карандаши, даже в бумажник заглянул зачем-то, — нет фломастера. В гостинице забыл, сказал я себе, ты же невменяемый был с утра, когда собирался. Не надо так волноваться.
Но я, честно говоря, и не волновался. Даже наоборот, успокоился. Словно бы таинственное исчезновение серебряного фломастера было долгожданным событием, неопровержимым доказательством чудесной подоплеки бытия, дружеским приветом с небес, которого я ждал всю жизнь и думал, не дождусь уже никогда.
Умиротворенный, я закрыл глаза и задремал. Проснулся только в момент приземления — прямо скажем, не самого мягкого в моей жизни, хотя бывает и хуже, чего уж там. Так толком и не проснувшись, поднялся и побрел следом за другими пассажирами к выходу, где нас уже ждал автобус.
Я стоял в очереди на паспортный контроль и одновременно — на мосту через речку Вюмме, здесь горели лампы, а там светила луна, еще не полная, но уже очень яркая, так что, когда я достал из кармана телефон, у меня не возникло никаких проблем с набором номера, всего-то три раза нажать кнопку: меню — записная книжка — дом.
Галка взяла трубку сразу, после первого же гудка, сидела небось на кухне возле аппарата, ждала звонка.
— Привет, — сказал я. — Стою на мос… тьфу ты, в очереди стою. На паспортный контроль. Большая, а как ты думала. Но движется быстро. И пробки, надеюсь, рассосались, ночь все-таки. Так что я скоро буду. Страшно голодный и практически без подарков. Правда, здорово?
И она, конечно, сказала, что голодный мужчина без подарков — это ее идеал, которому я наконец-то начал соответствовать. И обещала заказать пиццу или даже две пиццы, потому что дома шаром покати, только чай, кофе и почему-то пять сортов варенья. А я, конечно, сказал, что пицца и пять сортов варенья — это праздник, золотая мечта детства, даже не верится.
А пока мы говорили, очередь, конечно же, рассосалась, она только с виду была страшная, и я бегом устремился к стоянке такси; торговался, впрочем, люто, иначе нельзя.
Я сидел на заднем сиденье такси, курил и думал: все-таки глупо, что я без Галки полетел, никакого удовольствия без нее ездить. И вообще, надо нам больше путешествовать, в прошлом году всего два раза выбирались — в Крым и в Бразилию… Ну ладно, Бразилия — это все-таки очень круто и денег сожрала немерено, но в этом году мы еще нигде не были, а уже, между прочим, май на дворе. Ничего, если не хлопать ушами, можно еще успеть на белые ночи в Исландию, мы же об этой чертовой Исландии с девятнадцати лет мечтаем и все никак не соберемся, а с деньгами придумаем что-нибудь, и с этой Галкиной работой дурацкой тоже, не может того быть, чтобы мы — да не придумали.
?. Нордхаузен
— Только, — говорит, — не бросай меня сразу в Рейхенбахский водопад.
И улыбочка кривая, наглая. Ну то есть кажется, что наглая, на самом деле это беднягу от смущения перекосило.
— Ладно, — отвечаю, — не буду. Я тебя, если что, прямо здесь, в Цорге утоплю.
Щурится.
— Это, что ли, местный ручеек так называется? Лучше тоже не надо. Мне там, подозреваю, примерно по пояс. Простужусь потом на ветру.
— Хорошо, я понял, что бросать тебя в какие бы то ни было водоемы нежелательно. Что дальше?
Его улыбка становится такой омерзительно нахальной, что я понимаю — еще немного, и ребенок расплачется. Нежелательный исход.
— Дальше, — говорит, — самое интересное.
На первый взгляд ему лет восемнадцать. Но если приглядеться, заметно, что больше. Двадцать пять — двадцать шесть, а может, еще старше. Просто мелкий, не маленький, а именно мелкий и нескладный, как подросток, и еще мелированные патлы дыбом, и дикие малиновые кеды с черепами, ему бы клоуном выступать в специальном цирке для готичной молодежи. Будет продолжать в том же духе, и в сорок лет придется за водкой с паспортом ходить, такова горькая судьба всех самозваных Питеров Панов.
— Я тебя знаю? — спрашиваю.
Я не придуриваюсь. У меня плохая память на лица. А у мальчика, можно сказать, вообще никакого лица нет, только крашеные перья и темные очки. Если он раньше иначе причесывался — гиблое дело, ни за что не узнаю.
Мотает головой:
— Вряд ли. Это я тебя знаю, а ты меня нет. То есть мы виделись один раз в «Кофемании», пару лет назад, но ты не мог меня запомнить, там большая компания была, а я не говорил ничего, только смотрел и слушал. Ты тааак рассказывал!
— Ага, — киваю, — ясно. Тебе еще что-нибудь рассказать? Ты за этим сюда приехал?
— Ты извини, что я тебя выследил, — говорит это чудо. — Но мне очень надо. Оля…
Ах ты господи, думаю. Очередной ревнивый воздыхатель, спасайся кто может. Когда у вашего доброго друга ноги растут от ушей и рыжие кудри до задницы, жди беды. А что нам обоим больше не с кем в шеш- беш играть и о людях из Китовой долины сплетничать, ни одна зараза не верит, дескать, знаем мы этот ваш шеш-беш и тем более Китовую долину, вот как это теперь называется, а в детстве говорили «пещера Ара-ра», гы-гы.
Этот мальчик — ладно, один Ольгин ухажер меня натурально зарезать собирался, по пьянке, понятно. Большой души и компактного ума человечище, где она только их находит? Я не шибко высокого мнения о человечестве в целом, но Ольгины воздыхатели — просто какой-то паноптикум. Взять хотя бы эти вот шестьдесят кило несказанной красоты в малиновых кедах. Хорошо хоть драться не лезет, а то поперли бы меня из отеля за кровавую расправу над младенцем. А я отсюда пока никуда съезжать не хочу. Здесь дешево и бесплатный вай-фай в углу живет, я бы им еще неделю попользовался, у меня заказ срочный, и городок мне понравился, отлично дышится здесь, хоть насовсем переезжай.
— Оля, — продолжает меж тем мой незваный гость, — сдала мне твой блог, тот, где «Новый Марко Поло». Ты на нее не сердись, она в нарды продула, а играли на желание. Она, подозреваю, думала — поцелуем отделается, с ней все на поцелуи играют, а я твои координаты потребовал. Делать нечего, долг чести, у нее выхода не оставалось… Мне, кстати, ужасно понравилось, особенно: «У жителей города Халле черная кожа, и они ходят налегке; у путников, прибывающих в город Халле с востока и запада, белая кожа, и они волокут за собой чемоданы на колесах, а говорят они все не по-нашему». И еще: «В Тюрингии живут работящие люди, здесь делают желтый цвет и ветер для всей страны». Я, когда ехал в поезде, убедился, что все правда: всюду, до горизонта, поля, засаженные желтыми цветами, и ветряки крутятся. Желтый цвет и ветер, так просто и так здорово!
Я с облегчением понял, что рыцарский турнир отменяется. И одновременно окончательно перестал
