над ним — чистое небо да солнце. Почудилось, думает. Но тут опять голос: «Не балуйте, пушки, детские игрушки». Не чудо ли?
Я на сей раз сдержал улыбку. Дед Беляй продолжал:
— Мало ли на свете чего. Нет, а потом глядь — случилося. Вот скажи ты мне: какой дурак пушку на топь выкатит? А Харитон выкатил к самым вирам. И не дурак вроде человек был. А? Чье внушение? Сверхестественная сила есть над людьми, вот тут что, парень. Пушка-то дальнобойное орудие. С бугорка надо было прицелиться.
— Зато у Чуя позиция отменная, — сказал я, догадавшись, харитонова пушка в трясину ушла.
— Вот, вот. Так и Савелий Данилыч про Чуя думал. А что вышло? Что говорится, ни пером описать… Чуй будто не слыхал голоса с небес, поднял меч и скомандовал пушкарю: — «Огонь!» И вот надо же, — Савелий Данилыч глазам своим не поверил: мост затрещал и набок похилился, будто сваю по ним подбили. А гаубицу от толчка, видать, развернуло дулом на Заречье, в Чуево царство. И ухнуло, бабахнуло с такой силой, что уши людям заложило. Не чудо ли? Пушкарь — тикать от пушки. Чуй с саблей за ним, но не устоял на ногах, упал и в реку покатился. Люди — кто куда со страху. Вот какая история.
Сказать по правде, — я верил деду Беляю и не верил. Было ли, не было? Но дыма без огня не бывает, так ведь?
Переключили мы разговор на Харитона. Понятное дело — у зареченского старосты одно желание: орудие вытащить из трясины, а за пожар в Заречье пусть душа у Чуя болит. Мужики на подмогу прибежали. Но пушка никак не шла наверх. Ни вагой подцепить её, ни веревкой схватить. Сколько ни кричал пушкарь — «Раз, два! Взяли!» — так и не чавкнула трясина и не забулькала вода. Люди отступились. Харитон один остался. Удалось ему в конце концов за колесо веревкой зацепиться. Что было силы рванул на себя и упал от помутнения в голове. Уже не помнил, как принесли в избу, раздели и в постель уложили. Вот тебе и пушки, детские игрушки. В паху у Харитона кила надулась, да такая, что ходить не мог.
— Одним словом, повоевали, — сказал я. — У Чуя дом, поди, сгорел?…
— Сгорел, парень, до последнего бревнышка. И Чуй съехал с Заречья, не захотел более отстраиваться. Заколдованные, мол, места. И то сказать разве не верно? Мы, правда, живем, не жалуемся…
— Харитон, значит, победил? Без единого выстрела.
— А много ли он пожил с той поры? Упаси Господи нас от такой победы. Что силой взял, то силой и отнимут у тебя. Савелий Данилыч рассказывал, будто сон Харитона перед смертью мучил. Стоит он голый у ворот и мужиков кличет, помочь ему пушку из трясины вытащить. А мужики проходят мимо и смеются: «У Наполеона взял, Наполеону и отдай. А нам она зачем?» Вещий, скажу тебе, сон.
Этими словами дед Беляй и закончил рассказ о конопляной войне. Я, правда, спросил еще, вспомнив о глубоком вирочке: — А почему бы теперь пушку харитонову не вытащить трактором да троссами? Делов-то всего на полдня.
Дед Беляй кашлянул и ничего на это не ответил. Думаю, забарцы все-таки пытались однажды вытащить, да ничего у них не получилось — глубоко засосало орудие трясиной.
Да, думал я, много чего свершалось на свете такого, чему нынче хочешь, верь, хочешь, не верь. С другой стороны, было-не было, какая разница, если урок в том есть?
КРУГ
Вот уж истинно — кого судьба обделит любовью, за того все люди в ответе, и все страдания умножаются.
Работали мы как-то с Марьей Васильевной на огороде. Я рассаду поливал, Марья Васильевна сорняки выпалывала. Вдруг слышу:
— Глядико-ся, Журка летит.
За изгородью, низко над черными вирами летел аист. Мыслимо ли так птицу назвать? Я промолчал однако. Работы много, а скоро стадо с пастбища возвращается, другие дела ждут. Но вечером, когда Марья Васильевна зажгла лампу и села за прялку, я спросил про аиста, за что, мол, так чудно назван.
— Ах, милый, сколько бываешь в Забаре, а все тебе в новину… Ладно, расскажу как нито.
И однажды рассказала. Не всю, конечно, историю, а что помнила. Потом я стал соседей расспрашивать — кто что про это знал, и не успокоился, пока не прояснилась до конца легенда, что по красоте и печали в песню могла бы сложиться.
Жили-были в Забаре две подружки — Ксенья и Аксинья. А звали их Ксанка и Аксанка. Ксанка — из бедной семьи, отец её Федор Гуляка, печник, четырех дочерей имел, большую семью содержал. У Аксанки же отец мельник, человек богатый, можно сказать, — но любил прибедняться.
Ксанка и Аксанка засиделись в девках. В жены их никто не брал. Ксанка — косоглазая и конопатая, от некрасоты своей злая, нелюдимая. А Аксанка, хотя лицом не дурна, но безгруда и до того, грешная, шепелявила, будто зубов у неё нет, никак не понять, о чем говорит, плечами водит от волнения, шея кровью наливается. Она, как и Ксанка, чуралась людей.
Дочери у Федора Гуляки все на выданье Ксанка, старшая, некрасотой своей и характером женихов отпугивала, к какой бы сестре ни приходили свататься. По этой причине её и отселили в старую баньку, что в конце огорода у Непути стояла. Отец печку там переложил, стекло в оконце сменил, — живи себе, дочка, гостям больше не показывайся.
У Аксанки доля не лучше Ксанкиной была. Старшей сестре Насте нашли жениха — за ропского овдовевшего купца выдали, хоть и немолодого, но нрава спокойного, лавку имел. А вот младшую, шепелявую — кому только мельник Шендерей не навязывал — отвергали. Но в конце концов нашелся и Аксанке друг сердца — зареченский красавец по имени Цыганок, сын знаменитой в Забаре Марфы Козлихи. Первое время Шендерей браковал парня: непутевый, мол, ветродуй, к тому же кто она есть Козлиха? Изба её на куриных ножках, всем людям насмех, сыночка в примаки брать придется. Но в конце концов другого жениха не нашлось.
Тут кое-что о Козлихе сказать надо. Козлиха она по прозвищу, а фамилии соседи даже не помнят. Как говорится, хоть имя сохранила, и то хорошо. После Октябрьской революции перепись была в селе, Марфа Козлиха стала Марфой Козловой, — так записали, только никто её иначе как по старому не величал. Жила она бедно, без коровы, мужика никогда не было, сына от прохожего цыгана нажила. А вот как прозвище получила. Решила однажды козу купить, чтоб Цыганку молоко было. С деньгами сельсовет помог, подводу дали. Поехала в Климов на ярмарку. Быстро приглядела козочку и побежала на радостях в ларек бражки выпить, а может, и покрепче чего, грешила она по части спиртного. Словом, управилась с делами и в обратный путь. И не заметила того, что климовские лоботраясы подшутили над ней: вместо козочки помогли козленка привязать на возу. Марфа подмену только в селе обнаружила и в слезы, конечно. Соседи утешать стали, а про себя от смеха давились. С той поры-то и прозвали Козлихой.
Годы шли. Потешаться над Марфой перестали, но прозвище, конечно, осталось. Она без печали приняла. Беднота при советской власти силу свою почувствовала. Между прочим, Шендерей этот факт как раз принял во внимание: упаси бог, богатых начнут трясти, а у него свекровь — беднее не найдешь в Забаре бабы.
Но не сложилось семейное счастье у Аксанки с Цыганком. Ребенок родился, хозяйских забот стало больше, и затосковал Цыганок по прежней своей вольной жизни. Аксанка попробовала было пристыдить муженька, но он в ответ только смеялся на её шепелявостью и продолжал свои загулы, а ночь-полночь являлся пьяный домой.
С этих горьких дней и началась вновь дружба у Аксанки с Ксанкой. На мужа Аксанка махнула рукой и в свободные минуты жизни стала бегать в баньку к подружке. Шендерей в дела молодых не вмешивался, пусть сами разбираются. И без того забот хватало. Поскольку богатых стали притеснять, пришлось мельницу на ропского зятя переписать, чтоб жить тихо, власть не раздражать.
Беда подкатилась внезапно. Однажды Аксанка, не одна, а с Васильком, пошла в баньку к Ксанке. Вот сидят подружки на крылечке, беседуют, семечки лузгают. А шустрый Василек к Непути побежал. Его хватились, когда крик на берегу услыхали. Бегом к реке. Глядь — рубашонка на траве. На шум мужики
