Главный герой Иван Некитаев пребывал до появления на мистической сцене истории на войне с «табасаранскими абреками» Кавказа. Именно вернувшись с этой войны, получив чин майора, должность командира полка и три Георгиевских креста, Иван Некитаев к 28 годам станет самым молодым полковником Генштаба. Перед нами не просто «исторический герой», но сверхгерой, жтвущий в двух пространствах — страсти и власти. Все его чувства, поступки, военные подвиги, безумная и преступная любовь, пожалуй, сравнимы с огненной стихией. Вообще. Символика огня (кипения, пожары, ожоги, опаления — как последствия его действия, вплоть до «кипящего холода» — знака провидения, «снисходительной подсказки смерти») занимает значительное место в этом романе, подчиняя себе, повторим, как область страсти, так и пространство власти. Сам же герой, лишенный, кстати сказать, каких-либо рефлексий относительно мира и себя самого (то есть лишенный сознательной воли), подчинен сугубо инстинкту «действователя». Рассуждают другие — он совершает поступки. Уже в юности «богословский спор» с братом Петрушей — «герменевтиком» — на тему всеведущности Бога закончился потоплением братца, а все его возмущенные вопромы были «переадресованы» Иваном к Богу, Который должен «Сам с Себя (а не с «действователя») взыскать, коли Он всеведущий. Такой герой будто бы действительно противостоит нежнейшему до сладострастных мерзостей, измученному от пристального внимания к себе нынешнему герою- индивидуалисту. Но в сущности, это все то же «я хочу» (с добавлением — значит «могу»), только облаченное в мифологизированную оболочку «мужской культуры», рассчитанной на те же самые «чепчики», бросаемые в воздух благополучными дамочками. Крепкие силы «имперского розлива» будут представлены в романе не только не знающим страха и сомнений мысли Иваном Некитаевым. Крусанов. Какая должна быть женщина рядом с таким героем — представить не сложно: естественно, с амбициями Клеопатры и чувственной изощренностью египетских блудниц. А против болтливого, обслуживающего плюралистические взгляды партий, пишущего «деятеля» выдвинуты новые интеллектуалы — идеологи империи и политтехнологи, группирующиеся вокруг кружка «посвященных» Коллегии Престолов (явная аналогия масонской ложе). Наконец, напротив такого «плоского» в своих рефлексиях, с такой «помоечной душонкой» обывателя и сугубо материальными его интересами поставлены люди с особыми мистическими интуициями (роскошная гадалка на картах Таро, мог Бадняк, владеющий старинной книгой судеб мира, Старик пламенник, угадавший в юном Некитаеве будущего императора) и прочие, путешествующие на грани миров.
И тем не менее воинственный эстетизм романа Крусанова не является сознательной контрпозицией по отношению к бледности либеральной литературы и высушенности, исчерпанности ее идей. Перед нами скорее позиция выигрыша. Сделанная ставка на культ силы, апологию войны (как идеи), мистицизм, виртуозные мистификации, жестокие развлечения[3], яростные выходы за все этические пределы (оправданные «неукротимым первобытным нравами, еще не знакомым с общественной моралью и ее суровыми предприсаниями») все же не позволяет автору воскликнуть «Зеро!» и сорвать банк. Новый литературный масштаб империи, придаваемый произведению, является все тем же глобализмом с его опорой на «элиты», с его презрением к страху мещанина и возмущению обывателя ненормированностью чувств. Пожалуй, иногда в культуре действительно нужен писательский окрик. Имперская риторика помогает автору «Укуса ангела» взорвать утилитарную мораль (которая, увы, сегодня тоже катастрофически сера в своей вседозволенности) с яростью ницшеанской энергии: его Иван Некитаев — герой, изживший страх, обладающий сверхволей и бесконечным мужским обаянием, — конечно же, выставлен против супермена американского массового кино. (Правда, их супермен не является для нашей критики фигурой опасности, наш сверхгерой — тут же настораживает.) Некитаев — герой «безмерный», безмерность которого столь велика (для него нет разницы между живым и мертвым), что явно превосходит в размерах всеми признанную черту русского типа — «широкого человека». Сама страсть Некитаева к сестре (инцест, оправданный культурами древних цивилизаций — например, Египта) тоже с «имперской вседозволенностью» выставляется наперекор привычному и будничному блуду нынешнего времени, наперекор героям, разменивающим в случайных соитиях силу любовную.
«Оправдать» воинственный эстетизм (как мы делаем в случае К.Леонтьева) Крусанова можно было бы только в том случае, если бы мы слышали такой авторский голос: Вы (это все мы — его современники) готовы принять любые бессмысленные объяснения происходящего, лишь бы этот мир был вам понятен! Вы готовы «скушать» любую правду комментаторов от жизни, лишь бы этот мир не имел тревожного таинственного вида! Но нет у петербургского автора такой подлинности боли и искренности бунта! Именно поэтому Крусанов выполнит свой роман в духе «имперского магического реализма», а критики напомнят автору о влиянии на стилистику его сочинения Маркеса с Толкиеном, Павича с Кундерой. Естественно, Крусанов не пророк, но «дитя» своего времени, так что не будем вычислять влияние означенных иноземных авторов на отечественного прозаика, — романов, насыщенных гадалками, пророчествами, мистикой (по преимуществу черной) и символизмом, сегодня и у нас не мало.
Итак, радикальная идеология вместо плюрализма; откровенная несвобода войны (организующего принципа романного пространства) и свобода для избранных вместо кланово и массово распущенной либеральной свободы; глобальный вселенский размах вместо моря чувств приватного человека — все это может составить привлекательные для читателя и критика стороны романа. Но «висит в воздухе» упрямый вопрос: можно ли и стоит ли все это воспринимать всерьез — настолько всерьез, что видеть в романе геополитическую и военную доктрину, тотальное неприятие агрессивного атлантизма?
На мой взгляд, роман «Укус ангела» воспринимать в полную идеологическую и геополитическую меру можно было бы только в одном случае — если бы это был реванш за униженное положение нашей страны, за оскорбленное национальное достоинство всех русских, живущих ныне в России и за ее пределами. Действительно ли речь у автора идет об «имперском инстинкте», не уничтоженном до сих пор агрессивным равнодушием любителей европейских свобод, а сам он обладает чутким русским инстинктом правды?
Автор романа сделает режущими, острыми и вызывающими все комфортные смыслы современной идеологической культуры: из монархической концепции истории он извлечет тезис о помазаннике и Удерживающем, но «помазанник», избранник Иван Некитаев будет назван императором Чумой и выведен напрочь за пределы этического поля (вне этики его власть, его страсть, его «высшая воля»); из мистической — поиски героями своей судьбы через общение с могами-магами и выходы за пределы материального мира; либеральную использует наоборот — под видом исключения России из «нового мирового порядка». Все, буквально все идеологии будут разбиты на осколки, перемешаны в этакий коктейль «Кровавая Мэри» или еще более новомодный, предлагаемый в столичных ресторанах под «крутым» названием «Оргазм». Крусанов просто вынужден свой «имперский коктейль» сплавить с потусторонним «не добром и не злом», с «эстетическим аморализмом»: у него и «солнце над миром горит, как шапка на воре», — горит над тем миром. Который в темной тяжести ночи «кололи сверху… острые звезды», а на белом мундире генерала «ярко вспыхнул… праздничный тюльпан крови, — он ничуть не показался лишним».
В сущности, все идеологии романа, о которых «правильно» или «красиво» рассуждают герои («Только империя способна на жертву», «Жертва — это объективное ненужное сверхусилие. Что-то вроде Карнака. Царьграда или Петербурга. Это то, чего не может позволить себе народовластие. Это то, что переживет фанеру республики, какую бы великую державу она из себя не строила»), совершенно бессильны перед главным пониманием «целей государства» — «оградить власть тех, кто находится у власти, и не допустить к власти остальных» (совершенно не имперское, а нынешнее либеральное понимание власти — добавим мы). Так в романе и произойдет: идеологи развяжут борьбу Некитаева за единовластие, опираясь не на его понимание превосходства единоличной власти, но на его ревность собственника (состряпают грязную историю о связи возлюбленной Некитаева с его соперником). Собственно новый империализм Петруши Легкоступова (критики уже напомнили в связи с этим героем о Петруше Верховенском) представляет собой смесь «монархически сориентированного» мировоззрения, мистицизма, герменевтики и оккультизма. Фигура императора. Естественно, «божественной природы», следовательно (какова логика!), он «абсолютно свободен и неотделим от Бога», следовательно, (что и требуется доказать) — «Бог внутри его. Вне его Бога нет». Цель нового империализма — «переписать матрицу мира», вызвать из небытия «силы прекрасные и грозные». «И тут за делом иерархии в зенит войдет дело Шамбалы…». Собственно, имперская поступь героев Крусанова не менее разрушительна, чем глобальные планы
