описываются как «ужасные», а сама жизнь представляется достаточно бессмысленным движением по кругу. Человек, как тогда, так и теперь погибает, умирает, исчезает или просто избывает свою жизнь совершенно не осознав себя — «для него пусты небеса и пустой оказывается душа»…
Мне кажется, что на иркутском фестивале все равно поняли, что сигаревской и иной бытовой драматургией не пробить дорогу к подлинному разговору о современном человеке — просто уже всем надоело решать «проблему человека» через разрушение человека. Правда, театральных деятелей, которые хотят «взяться за пистолет» при слове «духовность» за последнее время не убавилось. Антикультурные технологии, судя по всему, работают в усиленном режиме, если законодателей театральных «тенденций» все еще преследует миф, что «духовность» — это «ключевое» советское понятие, и нужно этой самой «духовности» противопоставить жесткую «реальность»; нужно находить свою театральную выгоду в том, что нынче книг не читают, а потому и не знают, чем заканчивается «Женитьба» Гоголя! Зритель, говорят нам, не интеллигентен и малограмотен, зато он активный, познал взлеты и падения в «своем частном бизнесе», узнал вообще и о «предательстве», и об «искушении». И все же, если в драматургию придет человек, который будет «в ладу с реальностью», который сумеет устроить собственную жизнь (такой будет, ух, конкретный!) в отличие от нынешних чернушных инфантилов, — все же принесет ли такой человек-герой всем нам новую правду, как когда-то смог это сделать Александр Вампилов? Не знаю. Ведь для Вампилова духовность не была только «советским мифом» — он искал такого, обремененного ей, человека.
Не будет у Иркутского вампиловского фестиваля легкой судьбы — да и не нужна она тем, кто намерен всерьез смотреть на свою «жизнь в искусстве». Самое, на мой взгляд главное, что приглашенные на последний фестиваль спектакли, вызвавшие разговоры и споры, не просто учили нас культуре несогласия, но и позволили понять: чем больше удовольствий, чем выше степень их доступности человеку — тем больше утрачивается свежесть чувств и искренняя жажда жизни. Чем стремительнее празднуем мы успехи технологического прогресса — тем более стандартизируется и шлифуется ум человека. Все, что создавалось для человека, этого самого человека и придавило. Вот и театру все равно придется выбирать — оказывать ли «услуги», встраиваясь в рыночное богатство товаров, или защищать этого самого человека — его высокое место в мире? Ведь никакие политические и международные учреждения не решат внутренних проблем человека — а вот театр может: публика, какой бы новой и искушенной не была, все равно идет в театр, чтобы и как сто-двести лет назад избывать в нем свои боли и обретать радость. А потому Иркутский фестиваль просто обязан быть, — обязан накапливать опыт постановок вампиловских спектаклей, чтобы не исчезала в искусстве драмы высокая мерка.
РАЗДЕЛ IV
ТРАДИЦИЯ — ЭТО АКТУАЛЬНО! НАША ЗОЛОТАЯ СЛАВА
Связующая в род
О повести Валентина Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана» и теме зла в современной литературе
Проект либералов по назначению себя в консерваторы провалился стремительно. Быстро исчезнувшая газета «Консерватор» только и запомнилась, что скандалом — ее главный журналист Дмитрий Быков представил публике страшноватый «портрет» Татьяны Толстой. Этот скандал «среди своих» был бы совершенно не интересен, если бы не настойчивые набеги в консервативное пространство как Толстой, так и Дм. Быкова. Первая опасается «ползучего перерождения светского государства в православно- фундаменталистское»; а второй, умучивший себя непомерной ношей «консерватизма», делает «сильные выводы» относительно «почвенной» литературы — его статья «Снасильничали» недавно появилась в «Огоньке» (№ 44, 2003). Поводом Дм. Быкову «показать себя» послужила новая повесть В. Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана», впервые напечатанная в иркутском журнале «Сибирь» (№ 4, 2003), и вскоре опубликованная в столичном «Нашем современнике» (№ 11, 2003). Но еще прежде Быкова написал свою статью Владимир Бондаренко в «Дне литературы», где он посочувствовал «долюшке женской».
Нет ничего удивительного в том, что критики заметили прежде всего «тему насилия» в распутинской повести. В провинциальном городе, в Сибире, мать (героиня Тамара Ивановна) отомстила за изнасилованную азербайджанцем дочь — она убила его прямо в прокуратуре, не надеясь на справедливый суд и наказание насильника. Распутин взял документ жизни, но за все эти годы культура наша проделала нечто такое с документом, что выхолостила его, сделала штампом, а саму жизнь сделала брэндом. Писатель взял «
Этот, столь прямой и обжигающий «контакт с реальностью», задевает критиков больше всего: кого- то коробит от столь явной «публицистичности» (которую всегда противопоставляют в пику «художественности», — мол, нельзя уж так, прямо!); кого-то, как Быкова, «колбасит» совсем по иным причинам — повесть с национальным акцентом допустима для него только в строго установленных либеральных стандартах. Вот если бы Светку изнасиловал русский отморозок или человек «без национальности» (как это было, например, в рассказе В. Астафьева «Людочка»), то это совсем другое дело — здесь нет ничьей национальной «вины», а есть «просто насилие», к которому все уже давно привыкли как к общему фону жизни.
Кажется, Бондаренко слишком спешно читал повесть, не заметив в ней ничего другого, кроме «нравственного вывода», что русская женщина сегодня сильнее, смелее, чем мужчина. Впрочем, на этом сущностном разрыве русской женщины и русского мужчины растаивает и Быков. Я же пока только отмечу (а позже об этом буду говорить), что повесть Распутина гораздо обширнее и глубже того «факта насилия», который привел критиков к столь кардинальным, но ложным выводам. А желающих узнать о силе русского мужика, отправляю прямиком к эпическому повествованию Василия Ивановича Белова «Час шестый». Думаю, что с его героем — Павлом Роговым — вряд ли бы захотел поспорить о «судьбе России» г-н Быков…
Проворно лавируя на журналистском поле, Дм. Быков додумался до того, что
