шестидесяти лет, никогда и ничего не забывающий. Дочерна загорелый, с косо подстриженной челкой, уверенным блеском в глазах и брезгливо поджатыми тонкими губами. Он достал с полки книгу и открыл ее наугад. Это был старый томик Шекспира, привычная разминка перед выступлением в ночном клубе. Он пробежал взглядом по странице, кивнул, быстро глянул на другую, еще на одну и улыбнулся про себя. Жизнь благоволила Изумительному Монтини. Во время гастролей он зарабатывал тридцать тысяч долларов в неделю, превращая свой удивительный дар в выгодное предприятие. Завтра ночью он на неделю отправится в Лас-Вегас, потом в Манилу, Токио, Бангкок, Каир и далее вокруг света. Того, что он заработает за двенадцать недель, хватит на целый год.
Все очень просто. Он знал кучу всяких фокусов. Пусть ему прокричат двенадцатизначное число, он прокричит его в ответ. Пусть его забрасьщают длинной чередой бессмысленных слогов, он без запинки повторит эту абракадабру. Пусть на экране компьютера появляются сложнейшие математические формулы, он воспроизведет их до последнего знака. Память его была превосходна — и визуальная, и слуховая, и какая угодно.
Фокус с Шекспиром (каждый раз вгоняющий в тоску своей шаблонностью) всегда вызывал восторг, смешанный у впечатлительных натур с преклонением. Большинству людей казалось фантастичным, что человек может запомнить страницу за страницей целые пьесы. Он любил открывать свои выступления этим номером.
Он протянул книгу Наде, своей ассистентке, а также своей возлюбленной. Монтини предпочитал узкий круг знакомств. Ей было двадцать лет. Она была рослой, выше него, с широко расставленными льдистыми глазами и водопадом сияющих искусственным лазурным светом волос: все это — по последней моде. На ней был прозрачный лифчик — прекрасная упаковка для такого содержимого. Нельзя сказать, чтобы она была звездой, но она делала вещи, которых он от нее ждал, и делала их неплохо. Года через полтора он собирался подыскать ей замену. Эти женщины быстро утомляли Монтини. У него была слишком хорошая память.
— Поехали, — сказал он.
Она раскрыла книгу:
— Страница 537, левая колонка.
Перед глазами Монтини всплыла страница. — “Генрих IV”, часть вторая, сказал он, — Король Генрих: “Ты это говорил?”. Хорнер: “С разрешения вашего величества, я никогда не думал и не говорил ничего такого. Бог свидетель, меня ложно обвиняет этот мерзавец”. Питер: “Клянусь своей пятерней, милорды, он сказал мне это однажды вечером на чердаке, когда мы чистили доспехи лорда Йорка”. Йорк: “Поденщик подлый, грубый негодяй”…[4]
— Страница 778, правая колонка, — сказала Надя.
— “Ромео и Джульетта”. Слова Меркуцио:…“глаз, кроме твоего, увидит в этом повод для ссоры? Голова твоя полна задора, как яйцо полно желтка, хоть ее столько раз рубили во время ссор, что удивительно, как она до сих пор не разбита, как яйцо. Раз ты сцепился с человеком из-за того, что он кашлял на улице и этим будто бы разбудил твоего пса, спавшего на солнце. А не напал”…[5]
— Страница 307, с четырнадцатой строки справа.
Монтини улыбнулся. Ему нравилась эта улыбка. Неплохо. И такие штуки неплохо проходят во время съемок.
— “Двенадцатая ночь”, — ответил он. — Герцог: “Ох, как стара! Ведь женщине пристало быть моложе Супруга своего: тогда она (обыкновеньям мужа покоряясь) сумеет завладеть его душой”…[6]
— Страница 495, левая колонка.
— Минутку, — сказал Монтини. Он налил в высокий стакан воды и выпил ее тремя глотками. — От этой работы горло пересыхает.
Тейлор Браскет, капитан-лейтенант космической службы США в отставке, легкой пружинящей походкой возвращался домой, на Оук-Стрит, проходящую прямо за Голден Тейт Парк. В свои 71 командор Браскет все еще был способен совершать пешие переходы и надеялся по первому же зову вернуться в строй. Он считал, что сейчас страна нуждается в нем как никогда, ибо социализм, подобно лесному пожару, охватил половину европейских стран. Стоять на страже родного дома. Защищать то, что осталось от традиционной американской свободы. Все, что нам надо, считал командор Браскет, это кобальтовые бомбы на орбите, готовые низвергнуть геенну огненную на головы врагов демократии. Что бы ни значилось в договорах, он должен быть готовым к защите Родины.
Идеи командора Браскета не получали широкого распространения. Конечно, люди уважали его, как первого американца, высадившегося на Марсе, но он-то знал, что за его спиной о нем говорят как о ненормальном, чокнутом, дожившим до нового времени ополченце, пугающем всех Красными мундирами. У него хватало чувство юмора понимать, что в глазах современной молодежи он просто чудаковатый старик. Но он был искренен в своем стремлении сохранить свободу Америки — защитить молодежь от кнута тоталитаризма — и не обращал внимания на насмешки у себя за спиной. Весь тот великолепный солнечный день он провел в парке, стараясь втянуть в разговор кого-нибудь из молодых и объяснить им свою позицию. Он был вежлив, внимателен и настойчиво искал того, кто бы им заинтересовался. Вся беда была в том, что его никто не слушал. Ах, эта молодежь… Голые до пояса — и парни, и девушки, в открытую накачивающиеся наркотиками, без причины употребляющие грязные словечки… Временами командор Браскет начинал склоняться к мысли, что битва за Америку уже проиграна. Впрочем, он никогда не отчаивался.
Он пробродил по парку довольно долго. Вернувшись домой, он прошел через комнату, где висели, лежали и стояли его трофеи, в кухню, открыл холодильник и вынул бутылку воды. Каждые два дня ему доставляли по три бутылки воды талых снегов с гор. Он приобрел эту привычку лет пятнадцать назад, когда впервые пошли разговоры о присутствии в воде фторидов. Его не задевали едва заметные улыбки, появляющиеся, когда он признавался, что пьет только талую воду; он не обращал на них внимания. Он уже пережил многих таких весельчаков и сохранил завидное здоровье в награду за отказ пить грязную радиоактивную воду, которую пили все. Сперва хлориды, потом фториды, а теперь наверняка еще какая- нибудь гадость.
Он сделал большой глоток.
Никто не может сказать, что за отрава может оказаться сегодня в системе городского водоснабжения, сказал он себе. Я чокнутый? Пускай думают так. Однако пить лишь ту воду, в которой уверен, будет только здравомыслящий человек.
Нат Халдерсен, скорчившийся, словно младенец в утробе матери, закрыл глаза и попытался облегчить душевную боль. Новый день. Приятный солнечный денек. Счастливые люди гуляют в парке. Отцы с детьми. Он больно закусил губу, заглушая боль разбереженной раны. Он был большим мастером по части самобичевания.
Сенсоры его постели в психотравматическом отделении Мемориальной больницы Флетчера постоянно наблюдали за ним, посылая доктору Брайсу непрерывный поток сведений. Нат Халдерсен знал, что он был человеком без тайн. Гормональный уровень, степень ферментации, дыхание, кровообращение, даже вкус слюны во рту — все немедленно становилось известно больничному персоналу. Когда сенсоры обнаруживали, что уровень его депрессии опустился ниже некоего предела, из тайников матраца высовывались ультразвуковые сопла. Чувствительные рыльца наводились на нужные вены и накачивали его соком силы, чтобы взбодрить. Современная медицина была поистине чудодейственна. Вот только вернуть Халдерсену его семью она не могла.
Дверь открылась. Вошел доктор Брайс. Главный врач смотрелся на все сто: высокий, важный, все еще привлекательный, с седыми висками, ну просто воплощение силы и средоточие тайн. Как всегда, он сделал большую паузу, прежде чем посмотреть на череду экранов дисплеев, показывающих все подробности состояния Халдерсена.
— Нат, — спросил он, — ну, как ты?
— Никак, — буркнул Халдерсен.
