хорошо, и спустя час он и думать забыл о Кэрол.
В воскресенье Фредди Монсон сделал перевод кредита и ухитрился положить большую часть ликвидных бумаг на свой старый счет в Лунном Банке. Поближе к вечеру он пошел на пристань и нанял трехместную летучку, принадлежащую рыбаку, рискнувшему потягаться с законом. Они взмыли над берегом, не зажигая огней и пересекли побережье по диагонали, через некоторое время приземлившись несколькими милями севернее Беркли.
Монсон взял такси, на котором добрался до Оклендского аэропорта и сел там- на двенадцатичасовой ракетоплан до Латинской Америки, где, после многочисленных переговоров, в которых он дал полную волю фантазии, купил себе место на луннике, стартующем в десять часов утра. Он провел ночь в зале ожидания космопорта. У него не было с собой ничего, кроме одежды, надетой на нем. Вся его великолепная обстановка, все картины, костюмы, скульптуры Мюллера и все прочее осталось дома и могло быть продано, чтобы предотвратить возбуждение против него исков. Все равно плохо. Он знал, что на Землю ему уже не вернуться — ни в том случае, если придет ордер на арест, ни в том случае, если ему будет совсем невмоготу. Хуже некуда. Здесь столько времени было так хорошо. Кому понадобилось сыпать в водопровод эту дрянь? У Монсона была одна опора. Одно из положений его философии гласило, что рано или поздно — независимо от того, насколько четко вы планируете свою жизнь — судьба разверзает у вас под ногами бездну, и вы падаете в неизвестное и малоприятное нечто. Теперь он знал, что так оно и есть. По крайней мере, с ним.
Дело дрянь. Он думал о том, есть ли у него шансы начать все снова. Есть ли вообще на Луне нужда в биржевиках?
Обращаясь в понедельник вечером к населению, командор Браскет сказал:
— Комитет Общественного Спасения рад довести до вашего сведения, что все худшее позади. Как, несомненно, уже обнаружили многие из вас, память начинает возвращаться. У некоторых процесс восстановления протекает быстрее, у других медленнее. Завтра с шести утра вновь начинают работать маршруты до Сан-Франциско. Снова начнет работать почта, и дела войдут в свою обычную колею. Уважаемые граждане, мы еще раз продемонстрировали истинно американский дух. Наши праотцы могут радоваться, глядя на нас! Как умело избежали мы хаоса, как дружно сплотились мы, помогая друг другу в час, который мог бы стать часом развала и отчаяния.
Доктор Брайс просил меня напомнить вам, что те, кто до сих пор страдает серьезными нарушениями памяти — особенно те, кого мучает потеря самосознания, — у кого нарушились жизненно важные функции организма или произошло еще что-то серьезное — должны сообщить об этом в дежурное отделение Флетчеровского Мемориала. Там вам будет обеспечено надлежащее лечение и компьютерный анализ для тех, кто не может найти свой дом и свою семью. Повторяю…
Тим Брайс подумал, что лучше бы старому командору не садиться на своего конька — рассуждения об истинно американском духе, особенно с учетом того, что в следующей же фразе он приглашал оставшихся жертв амнезии в больницу. Впрочем, протестовать было бы просто немилосердно. Старый космический волк трудился в поте лица оба эти дня в качестве Голоса Кризиса, и некоторые патриотические отступления вряд ли смогли бы принести какой-либо вред.
На самом деле все обстояло далеко не так хорошо, как это следовало из речи командора Браскета, но надо же было как-то поддержать людей.
Брайс пробежал взглядом последние цифры. Количество самоубийств достигло девятисот, начиная со среды. Воскресенье оказалось неожиданно тяжелым днем. По крайней мере, сорок тысяч человек не знали, кто они такие, хотя их и рассортировывали примерно по тысяче в час — кого в семьи, кого — в больницу для интенсивного лечения. Примерно у семисот пятидесяти тысяч человек были нелады с памятью. С детьми, в основном, было все в порядке, и с большинством женщин тоже. Но люди постарше и почти все мужчины едва ли могли надеяться на восстановление памяти. Даже те, кто почти излечился, не помнил событий вторника и среды, да и вряд ли когда-нибудь вспомнит. Впрочем, для большей части людей их прошлое могло быть преподнесено в виде уроков истории.
Именно так Лиза рассказывала ему об их жизни.
Прогулки, которые они совершали… хорошие времена… плохие времена… посещение гостей, друзья, их мечты… все это она описывала так живо, как только могла, и он запоминал каждый анекдот, стараясь снова сделать все это частью себя. Впрочем, он знал, что это бесполезно. Он узнавал очертания, а не содержимое. Хотя это было все, на что он мог надеяться.
Он вдруг почувствовал себя смертельно уставшим.
Он спросил Камакуру:
— Есть что-нибудь новое из парка? Говорят, эти наркотики действительно в руках Халдерсена?
— Похоже, так и есть, Тим. Я слышал, они схватили того типа, который отравил водопровод и напичкали его же амнезификаторами.
— Пора убирать оттуда Халдерсена, — сказал Брайс.
Камакура покачал головой:
— Нет еще. Полиция опасается любых действий в парке. Там все готово взорваться.
— Но если эти снадобья попали…
— Давай я позабочусь об этом, Тим. Слушай, почему бы вам с Лизой не пойти домой отдохнуть? У тебя с четверга не было ни минуты отдыха.
— Так ведь ни у кого…
— Ерунда. У всех были какие-то передышки. Теперь твоя очередь. Через худшее мы уже прошли. Расслабься, выспись, займись любовью. Узнай свою прелестную жену.
Брайс покраснел.
— Я лучше побуду здесь, пока не почувствую, что мне действительно можно уйти.
Нахмурившийся Камакура вышел переговорить с командором Браскетом. Брайс вперился в экраны, пытаясь разобраться в происходящем в парке. Минуту спустя к нему подошел Браскет.
— Доктор Брайс!
— Да?
— Вы освобождаетесь от обязанностей до среды. Возвратитесь, когда зайдет солнце.
— Минутку…
— Это приказ, доктор. Я Председатель Комитета Общественного Спасения, и я приказываю вам покинуть больницу. Вы ведь не будете нарушать приказ?
— Послушайте, командор…
— Идите! Не возражать! Это приказ.
Брайс пытался протестовать, но он слишком устал, чтобы бороться. В двенадцать часов он уже ехал домой с разламывающейся от усталости головой. Лиза сидела за рулем. Он молча сидел рядом с ней, стараясь вспомнить их совместную жизнь. Без толку.
Она уложила его в кровать. Он не мог сказать, сколько он проспал, но проснувшись почувствовал ее рядом — теплую и бархатистую.
— Приветик, — сказала она. — Вспомнил меня?
— Да, — солгал он ей. — Да, ну конечно же!
Мюллер проработал всю ночь и закончил каркас до рассвета. Он немного соснул и рано утром принялся наносить внутренние слои громкоговорящей краски — тысяча динамиков, размером чуть больше молекулы каждый, в квадратном дюйме — с помощью которой скульптура обретала свое звучание. Когда это было сделано, он оторвался от работы, обдумывая внешние формы, и к семи вечера был готов приступить к следующему этапу творения. Его душой овладели демоны созидания. Он забыл про еду и боялся только, что его свалит сон.
В восемь, когда он как раз преодолел инерцию предыдущей бессонной ночи, раздался стук в дверь. Стук Кэрол. Он отсоединил звонок, а у роботов не хватало ума постучать. Он с трудом открыл дверь и увидел Кэрол.
— Ну так что? — спросил он.
