том, что он обращал на себя очень много внимания. Она знала об этом и поэтому навсегда занесла его в категорию людей, абсолютно неподходящих для более или менее продолжительной связи.
Она смотрела вниз, облокотившись на балкон. Ждущая. Строгая. Изящная девушка с медового цвета волосами и светло-серыми, почти алюминиевого оттенка глазами. Пальцы ее были слегка согнуты, словно готовились опуститься на клавиши. В голове у нее вечно звучала музыка.
— Говорят, Бек был в Штутгарте просто великолепен, — отважился сказать Ирасек.
— Он играл Крейцера?
— И еще Тимиджиана: шестую, и “Нож”, и немного Скарлатти.
— А Скарлатти что?
— Не помню. Говорили, но я забыл. Все встали с мест и устроили ему десятиминутную овацию, а Музыкант сказал, что никто не слышал такого великолепного исполнения с того…
Огни начали постепенно гаснуть.
— Он просыпается, — перебила Рода, подавшись вперед. Ирасек уселся на место, убрав свою шоколадку.
Пробуждение к жизни всегда было серым. Цвета алюминия. Он знал, что уже заряжен, знал, что распакован, знал, что когда откроет глаза, то окажется около сцены, а рядом будет стоять служитель, готовый вывести на сцену пульт с клавиатурой ультрацимбало, а перчатки будут обязательно лежать в правом кармане. На языке будет привкус песка, а в голове — серая пелена воскресения.
Нильс Бек не торопился открывать глаза.
В Штутгарте был провал. Он один знал, какой провал. Тими тоже понял бы, подумал он. Он бы вскочил с места во время скерцо, и содрал с моих рук перчатки, и обругал бы меня за убиение его видения. Потом мы пошли бы вместе выпить темного, с привкусом ореха, пива. Но Тимиджиан умер. Умер в двадцатом, сказал себе Бек. За пять лет до меня.
Я лежу с закрытыми глазами, я сдерживаю дыхание. Заставляю легкие засасывать воздух как можно тише, голосовые связки — дрожать неслышней, чем полет совы. Они думают, что я бездействую, что чувства зомби не включены. Что я все еще мертв, действительно мертв, не…
— Мистер Бек!
Он открыл глаза.
Распорядитель выглядел словно член секты душителей. Он знал этот тип людей. Небритый подбородок. Мятые манжеты. Скрытый гомосексуалист. Тиран для всех на сцене, за исключением, наверное, мальчиков из хора, приглашаемых в закусочные Ромберга или в кондитерские Фримла.
— Я знавал людей, у которых развивался диабет только от того, что они питали слабость к дневным концертам, — произнес Бек.
— Что? Я не понимаю.
Бек махнул рукой.
— Ничего. Не обращайте внимания. Как зал?
— Прекрасен, мистер Бек. Огни потушены. Мы готовы.
Бек залез в правый карман и вытащил тонкие электронные перчатки, вспыхивающие рядами микросенсоров и прессоров. Он натянул правую перчатку и разгладил на ней все морщинки. Материя охватила ладонь точно вторая кожа.
— Прошу вас, — сказал он. Служитель выкатил пульт на сцену, установил его, запер на защелки, и поспешно исчез за занавесом.
Теперь Бек сделал осторожный шаг. Не следует торопиться: через его икры и бедра проходили блестящие трубки с питательной жидкостью, и если он пойдет слишком быстро, нарушится гидростатическое равновесие, и жидкость не попадет в мозг. Хрупкость была досадным минусом полужизни, одним из многих. Как только Бек дошел до гравитационной платформы, он подал знак распорядителю. Душитель махнул рукой человеку за пультом, тот пробежался по разноцветным клавишам, и платформа взмыла вверх — медленно и величественно. Нильс Бек возник прямо из пола сцены. Лишь только он показался, забушевавшие краски рассказали о восторге аплодирующей публики.
Бек стоял молча, чуть склонив голову, принимая это приветствие. Пузырьки газа болезненно бежали вдоль спины и лопались у шеи. Нижняя губа его тихонько дрогнула. Он подавил это движение. Потом сошел с платформы и начал надевать вторую перчатку.
Он был высоким жилистым мужчиной, очень бледным, с выступающими скулами, массивным, выдающимся вперед носом, доминирующим над мягкими красивыми глазами и тонким ртом. Вообще, он выглядел чрезвычайно романтично. Это особенно важно для артиста, говорили ему миллион лет назад, когда он только-только начинал.
Он разглаживал перчатку, и тут до него донесся шепот. Когда человек умирает, слух его становится необычайно острым. Он невольно начинает прислушиваться ко всему, что говорится рядом, а это не всегда доставляет удовольствие. Он уже знал наперед все эти разговоры. Кто-то говорил своей жене:
— Ну конечно, он не похож на зомби. Его держат в холоде, пока не подготовят технику. Потом только его подключают, подают питательную жидкость и возвращают к жизни.
Жена на это отвечает:
— Но как же это все устроено, как его оживляют, вот чего я не пойму.
Муж перегибается через подлокотник кресла и, приложив ладонь ко рту, осторожно оглядывается по сторонам, чтобы быть уверенным, что никто не услышит ту чушь, которую он будет нести. Он начнет со старанием говорить об остаточном электрическом заряде клеток мозга, о сохранении моторной реакции после смерти, о механической живучести организма, от которой они зависят. В туманных и запутанных фразах он описывает ей метод создания системы жизнеобеспечения, снабжающей мозг необходимыми веществами. Суррогаты гормонов, химические соединения, заменяющие кровь.
— Ты знаешь, что будет, если в лягушачью лапку, после того, как ее отрезали, ткнуть проволочкой с током? О’кэй. Ну, лапка дергается, и это называется гальваническим эффектом. Теперь, если заставить дергаться целого человека, когда через него пропускают ток… не в прямом смысле дергаться. То есть, он ходит, играет на инструменте…
— А он думает?
— Наверно. Не знаю точно. Вообще-то мозг не поврежден. Ему не позволяют разлагаться. Все, что с ним сделали, это заставили каждый орган выполнять свои механические функции. Сердце — это насос, гортань — звонок… К нервным узлам подключены контакты, и им управляют. Получается что-то вроде судорог, искусственная вспышка жизни… Ясно, что это длится от силы пять — шесть часов, а потом накапливаются разные вредные вещества, разрывающие цепи… Для концерта достаточно и этого…
— Так значит, они просто-напросто берут человеческий мозг и держат его живым, используя тело как устройство для поддержания жизни, — радостно говорит жена. — Правильно? Вместо того, чтобы засовывать его в какую-нибудь коробку, его держат в его же черепе, а все приспособления устанавливают в теле…
— Правильно. Более или менее верно. Более или менее.
Он не обращал внимания на этот шепот. Он слышал его сотни раз. В Нью-Йорке и Бейруте, в Ханое и Кнососе, в Ксеньятте и Париже. Как они были увлечены! Интересно, приходили они ради музыки или только для того, чтобы посмотреть, как двигается мертвец?
Он опустился на стул перед пультом и положил руки перед металлическими волокнами. Глубокий вздох: старая привычка, совершенно не нужная, но неискоренимая. Пальцы уже задвигались. Прессоры искали клавиши. Под короткой стрижкой звонко, словно реле, защелкали синапсы. Итак, начнем. Девятая соната Тимиджиа-на. Дадим ей взлететь. Бек закрыл глаза, и руки его начали свою нелегкую работу. С кольца выходных окончаний над головой полетели нужные ревущие звуки. Теперь так. Пошло. Бек легко и свободно прыгал по гармоникам, заставлял дрожать воспринимающие трубки, лепил текстуру звука. Он не играл Девятую два года. Вена. Много это или мало — два года? Он еще слышал отголоски и очень точно воспроизводил их. Это исполнение отличалось от предыдущего не больше, чем различаются две магнитофонные записи. В голове вдруг возникла картина: сверкающий звуковой куб, располагающийся за пультом на его месте. Зачем им нужен я, если можно сунуть в щель монету и получить то же самое исполнение за меньшую цену? А я бы отдохнул. Теперь так. На субзвуках. Удивительный инструмент! Что, если бы его знал Бах? Бетховен? Целый мир, слетающий с кончиков пальцев. Полный звуковой спектр и
