различных оттенков. Он снова двинулся вперед, и перед его щитом кровавый туман, казалось, начал отступать. Но боль была такой невыносимой, что он снова вернулся назад. Вокруг корабля, стоящего в середине грота, вились клубы тумана, то кроваво-красные, то золотистые.
Солнечный свет отступал, уступая место красному. Дал бросился к носовой части корабля, где бушевал красный свет, не обращая внимания на ожоги. Золотистое облако освежило его плечи, смягчило боль. Кровавые языки отступили к туманным стенам, но позади корабля все было охвачено красным заревом. Нужно было продолжать борьбу, нужно было защитить Ифлизу от этого ужаса. Раздираемый сомнениями, он выхватил меч, который всегда помогал ему одерживать верх над врагами. Поможет ли меч в этой нереальной обстановке, против нематериального противника, или, может быть, вызовет такую катастрофу, что Дал навеки останется здесь вместе с несчастной Ифлизой?
Высоко подняв оружие, он бросился вперед. Голубое мерцание меча смешалось с устрашающими отблесками. Сначала Дал даже не понял, что ситуация изменилась, потому что был закрыт щитом, но вскоре, поняв действие меча, сдвинул щит в сторону. Теперь красный туман поднимался по стене к тому месту, откуда исходили светлые потоки, а золотистый свет плыл над землей, исчезая в стене в том месте, откуда шел красный свет. Когда оба потока исчезли совсем, наступила тьма, и только меч мерцал в темноте, подобно луне в ночи.
Одновременно исчезло чувство ужаса. Теперь от клубящихся туманом стен грота исходил мрачный холод; стены начали медленно раздвигаться, свод поднялся на недосягаемую высоту. Атмосфера ужаса и насилия исчезла, и Дал понял, что только что он избежал большой опасности.
Он сел в гондолу и снова стал манипулировать у пульта, чтобы вернуться в свою Вселенную. И снова безрезультатно. Но корабль уже стал слушаться обычных органов управления. Стены грота ушли в бесконечность и, хотя пространство вокруг было занято хаотичными и непонятными призрачными картинами, Дал медленно тронулся вперед. Расплывчатые контуры Ифлизы стали принимать более четкие очертания; черты лица, с точки зрения трехмерного пространства, стали нормальными. Все больше и больше Ифлиза становилась похожа на Каллу. Дал снова стал надеяться на чудо, когда увидел, что она еще дышит. Какую же ошибку он допустил? Он чувствовал, что в чем-то заблуждался, но это была только интуиция. Он направил корабль к темному пятну, которое принял за отверстие в поверхности солнца; корабль двинулся легко, не встретив препятствия. Снова в гиперпространстве, вдали от этого колдовского места, он сумеет найти дорогу домой.
Дал приблизился к темному пятну, но это была не дыра в поверхности, а другой шар огромного диаметра. Когда он проник внутрь шара, то вынужден был схватиться за виски — настолько сильным был импульс, который он получил.
Это был голос, голос океана грозовой ночью, глубокий, как ураган, как шторм. Едва можно было различить обрывки слов, раскаты громовых речей, вопли и хрипы агонии, симфонии, сотканные из криков наслаждения; все это перемешивалось с голосами животных, скрипом пробивающихся сквозь землю растений и журчанием их соков.
И весь этот апокалипсис жизни перекрывал страшный голос, который теперь разрывал мозг рыцаря-навигатора. Голос говорил:
— Я — Создатель, и меня создало все живое. Я побеждаю все гигантские колонии, я сливаюсь с ними и перехожу в высшие порядки. Мои ячейки находятся в постоянной борьбе, но они не подозревают о моем существовании. Я не хочу быть ячейкой, я хочу сохранить свою личность…
Голос был настолько фантастичен, что Далу показалось, что он сходит с ума. С трудом двинул он ручки управления, и корабль наконец пересек мрачный шар, где все еще звучала эта какофония. И вот он снова в гиперпространстве.
Позади корабля медленно исчезало негостеприимное солнце с его двойственным бионным излучением. Насколько повысился жизненный тонус у Ортога, настолько его пассажирка впадала в беспамятство.
А Ифлиза тем временем все больше теряла свои, присущие только ей, черты.
Она превращалась в Каллу, это превращение приводило в ужас, и Дал бросил пульт управления, чтобы прикрыть ее щитом и спасти от смертоносного излучения. Может быть, поэтому она стала подавать признаки жизни, но еще не настолько, чтобы внимать настойчивым словам Ортога, отвечать на его безумные объятия. А он кричал, вне себя от отчаяния:
— Неужели я вырвал тебя из страны смерти, чтобы потерять снова? Как ты можешь отказаться от борьбы и оставить меня после того, как я последовал за тобой в саму Смерть?
Затем, повернувшись к удаляющемуся солнцу, он погрозил ему кулаком; из уст вырвались проклятья:
— Слушай, ты, Разум Галактики или один из них! Ты, которого Гендерсон де Нанси, мой ушедший навеки боевой товарищ, называл богом! Ты вовсе не Создатель, тебя создали те, кто вокруг тебя! Вместо гармонии ты знаешь только войны и эгоизм, вместо познания — невежество; ты даже не знаешь, что хоть одна твоя ячейка знает твою природу! Ты — не могущество, ты ничтожество; ты существуешь благодаря своим ячейкам, без которых человек исчезнет, а вместе с ним и ты. Вот твоя милость: вторая смерть той, которую мне удалось оживить!
У Ортога перехватило дыхание, и он снова повернулся к Калле. Умирающая совершенно утратила черты Ифлизы, и вдруг новая мысль поразила его: если Калла снова стала землянкой, значит, лучи Биона убили Ифлизу и теперь способствуют восстановлению той, которую он любил! Но если это не так, то, подставив Каллу под радиоактивный дождь, он убьет ее. Быть или не быть — он не может тянуть такой жребий. И в этот момент Калла стала приходить в сознание. Она открыла глаза и посмотрела на него еще затуманенным взглядом. Губы ее раскрылись, и она прошептала его имя.
Не описать словами безумную радость, которая охватила Ортога. Он видел перед собой Каллу, такую же, какой она была до смерти. Теперь он чувствовал, что эта сумасшедшая погоня увенчалась успехом. Он должен спасти воскресшую Каллу от всех превратностей этого чуждого мира. Оторвавшись от любимой, он снова начал искать пути возвращения на Землю.
С бьющимся сердцем он положил ладонь на отпечаток, поверхность которого теперь могла привести либо к забвению в жизни, либо к жизни в забвении. Показалась планета, затем исчезла. В невообразимой дали дрожали созвездия. Некронеф внезапно вздрогнул, гондола качнулась на тросах — раздались страшные взрывы; появилась вспышка, огромная, как диаметр Солнечной системы. Теперь они плыли в бесконечном пространстве, где неслись бледные гигантские облака. Дал узнал это пространство вне пространства, это небо внутри неба. В этом дрожащем хаосе человек был молекулой, расщепленным атомом. В сравнении с ним гибельное бушующее море казалось бы тихой гаванью.
Дал вернулся к Калле. Она выглядела так же, как в тот день, когда он впервые ее встретил в Лассении. Тот же взгляд, вопросительный и соблазнительный одновременно, и глаза, как два окна, открытые на мир подростка. Но было в этих глазах и нечто другое: она ведь встала из могилы, и гондола стала ей второй колыбелью. Дал лег возле нее, положил ей под голову руку. Она прижалась к нему, смотрела на него, не говоря ни слова. Он видел, что она очень ослабла, но память не изменила ей, раз она его узнала. И теперь его охватило непреодолимое желание, подобное лаве в жерле вулкана, соединиться с ней, слиться воедино, стать одним существом, которое сильнее смерти. Он узнал аромат ее кожи, ему Захотелось защитить ее, как увядший цветок, который оживает в вазе с водой.
Дал опасался, что она не примет крайние проявления его любви, но ее взгляд сказал все. Он принял ее немой зов и они соединились посреди озаренного взрывами пространства.
Над их головами корабль скрывал часть бесконечного пространства, и гондола несла их, как хрупкая лодка. В эти чарующие мгновения Дал получал от жизни то лучшее, что она может дать; его наслаждение в сто раз усиливалось и горечью потери, и тоской ожидания, и страстными порывами Каллы. Это было божественным слиянием, сила которого заставила отступить несущие угрозу облака. Разрывая тучи, среди бушующих разрядов, они пронеслись подобно стреле через вторую гигантскую стену. На их пути с шелестом заворачивались в свои крылья мрачные тени, скрывающиеся в трещинах бесконечной стены, эти обитатели границы жизни и смерти. Иногда, словно смерть, напуганная проявлениями жизни, они взлетали и, описав
