- Я мою его кисти, палитры и тряпки, я пачкаю свои платья о его картины, я хожу на уроки, чтобы прокормить его, я шью для него костюмы, я выношу запах конопляного масла, стою по целым дням на натуре, всё делаю, но... голой? голой? - не могу!!! - Я разведусь с тобой, рыжеволосая гарпигия! - крикнул Бутронца. - Куда же мне деваться? - ахнула Каролина. - Дай мне денег, чтобы я могла доехать до Берлина, откуда ты увез меня, тогда и разводись! - Хорошо! Кончу Сусанну и отправлю тебя в твою Пруссию, страну тараканов, испорченных колбас и трихины! - крикнул Бутронца, незаметно для самого себя толкая локтем в грудь Зинзагу. - Ты не можешь быть моей женой, если не можешь жертвовать собою для искусства! Ввввв... Ррр... Диабло! Каролина зарыдала, ухватилась за голову и опустилась на стул. - Что ты делаешь? - заорал Бутронца. - Ты села на мою палитру!! Каролина поднялась. Под ней действительно была палитра со свежеразведенными красками... О, боги! Зачем я не художник? Будь я художником, я дал бы Португалии великую картину! Зинзага махнул рукой и выскочил из 148 номера, радуясь, что он не художник,
{01058}
и скорбя всем сердцем, что он романист, которому не удалось пообедать у художника. У дверей 147 номера его встретила бледная, встревоженная, дрожащая жилица 113 номера, жена будущего артиста королевских театров, Петра Петрученца-Петрурио. - Что с вами? - спросил ее Зинзага. - Ах, дон Зинзага! У нас несчастье! Что мне делать? Мой Петр ушибся! - Как ушибся? - Учился падать и ударился виском о сундук. - Несчастный! - Он умирает! Что мне делать? - К доктору, донна! - Но он не хочет доктора! Он не верит в медицину и к тому же... он всем докторам должен. - В таком случае сходите в аптеку и купите свинцовой примочки. Эта примочка очень помогает при ушибах. - А сколько стоит эта примочка? - Дешево, очень дешево, донна. - Благодарю вас. Вы всегда были хорошим другом моего Петра! У нас осталось еще немного денег, которые выручил он на любительском спектакле у графа Барабанта-Алимонда... Не знаю, хватит ли?.. Вы... вы не можете дать немного взаймы на эту оловянную примочку? - Свинцовую, донна. - Мы вам скоро отдадим. - Не могу, донна. Я истратил свои последние деньги на покупку трех стоп бумаги. - Прощайте! - Будьте здоровы! - сказал Зинзага и поклонился. Не успела отойти от него жена будущего артиста королевских театров, как он увидел пред собою жилицу 101 номера, супругу опереточного певца, будущего португальского Оффенбаха, виолончелиста и флейтиста Фердинанда Лай. - Что вам угодно? - спросил он ее. - Дон Зинзага, - сказала супруга певца и музыканта, ломая руки, - будьте так любезны, уймите моего буяна! Вы друг его... Может быть, вам удастся остановить
{01059}
его. С самого утра бессовестный человек дерет горло и своим пением жить мне не дает! Ребенку спать нельзя, а меня он просто на клочки рвет своим баритоном! Ради бога, дон Зинзага! Мне соседей даже стыдно за него... Верите ли? И соседские дети не спят по его милости. Пойдемте, пожалуйста! Может быть, вам удастся унять его как-нибудь. - К вашим услугам, донна! Зинзага подал жене певца и музыканта руку и отправился в 101 номер. В 101 номере между кроватью, занимающею половину, и колыбелью, занимающею четверть номера, стоял пюпитр. На пюпитре лежали пожелтевшие ноты, а в ноты глядел будущий португальский Оффенбах и пел. Трудно было сразу понять, что и как он пел. Только по вспотевшему, красному лицу его и по впечатлению, которое производил он на свои и чужие уши, можно было догадаться, что он пел и ужасно, и мучительно, и с остервенением. Видно было, что он пел и в то же время страдал. Он отбивал правой ногой и кулаком такт, причем поднимал высоко руку и ногу, постоянно сбивал с пюпитра ноты, вытягивал шею, щурил глаза, кривил рот, бил кулаком себя по животу... В колыбели лежал маленький человечек, который криком, визгом и писком аккомпанировал своему расходившемуся
