- Нет... - покачала головой Оленька. - И так, чтобы все люди видели. - Ваше теперешнее платье лучше всяких модных и дорогих платьев... Оно идет к вам. В нем вы похожи на красный цветок зеленого леса. - Нет, это неправда! - наивно вздохнула Оленька. - Это платье дешевое, не может быть оно хорошим. К нашему окну подошел граф с явным намерением поговорить с хорошенькой Оленькой. Мой друг говорит на трех европейских языках, но не умеет говорить с женщинами. Он как-то некстати постоял около нас, нелепо улыбнулся, промычал 'мда' и отошел вспять, к графину с водкой. - Вы, когда входили сюда в комнату, - сказал я Оленьке, - пели 'Люблю грозу в начале мая'. Разве эти стихи переложены на песню? - Нет, я пою по-своему все стихи, какие только знаю. Я случайно оглянулся назад. На нас глядел Урбенин. В глазах его я прочел ненависть, злобу, которые вовсе не идут к его доброму, мягкому лицу. 'Ревнует он, что ли?' - подумал я. Бедняга, уловив мой вопросительный взгляд, поднялся со стула и пошел зачем-то в переднюю... Даже по его походке было заметно, что он был взволнован. Удары грома, один другого сильнее и раскатистее, стали повторяться всё чаще и чаще... Молния беспрерывно красила в свой приятный, ослепительный свет небо, и сосны, и мокрую почву... До конца дождя было еще далеко. Я отошел от окна к этажерке с книгами и занялся осмотром Оленькиной библиотеки. 'Скажи, что ты читаешь, и я скажу, кто ты', - но из добра, симметрично покоившегося на этажерке, трудно было вывести какое бы то
{03273}
ни было заключение об умственном уровне и 'образовательном цензе' Оленьки. Тут была какая-то странная смесь. Три хрестоматии, одна книжка Борна, задачник Евтушевского, второй том Лермонтова, Шкляревский, журнал 'Дело', поваренная книга, 'Складчина'... Я мог бы насчитать вам еще более книг, но в то время, когда я взял с этажерки 'Складчину' и начал ее перелистывать, дверь из другой комнаты отворилась, и в зал вошел субъект, сразу отвлекший мое внимание от Оленькиного образовательного ценза. Это был высокий жилистый человек в ситцевом халате и порванных туфлях, с достаточно оригинальным лицом. Лицо его, исписанное синими жилочками, было украшено фельдфебельскими усами и бачками и в общем напоминало птичью физиономию. Всё лицо было вытянуто вперед, словно стремилось к кончику носа... Такие лица называются, кажется, 'кувшинными рылами'. Маленькая головка этого субъекта сидела на длинной, худощавой шейке с большим кадыком и покачивалась, как скворечня на ветре... Странный человек обвел нас мутными, зелеными глазами и уставился на графа... - Двери заперты? - спросил он умоляющим голосом. Граф поглядел на меня и пожал плечами... - Не беспокойся, папаша! - сказала Оленька. - Всё заперто... Иди в свою комнату! - А сарай заперт? - Он немножко тово... трогается иногда, - шепнул Урбенин, показываясь из передней. - Боится воров и вот, как видите, всё насчет дверей хлопочет... Николай Ефимыч, - обратился он к странному субъекту, - иди к себе в комнату и ложись спать! Не беспокойся, всё заперто! - А окна заперты? Николай Ефимыч быстро обегал все окна, попробовал их запоры и, не взглянув на нас, зашаркал туфлями в свою комнату. - Находит на него иногда, на беднягу, - начал пояснять по его уходе Урбенин. - Хороший, славный такой человек, знаете ли, семейный - и этакая напасть! Чуть ли не каждое лето в уме мешается... Я посмотрел на Оленьку. Та конфузливо, спрятав от нас свое лицо, приводила в порядок свои потревоженные
{03274}
книги. Ей, по-видимому, стыдно было за своего сумасшедшего отца. - А экипаж приехал, ваше сиятельство! - сказал Урбенин. - Можете ехать, если желаете! - Откуда же этот экипаж взялся? - спросил я. - Я посылал за ним... Через минуту я сидел с графом в карете, слушал раскаты грома и злился... - Выжил-таки нас из домика этот Петр Егорыч, чёрт его возьми! - ворчал я, не на шутку рассердясь. - Так и не дал разглядеть эту Оленьку! Я не съел бы ее у него... Старый дурак! Всё время от ревности лопался... Он влюблен в эту девочку...
