сгоревший угол... Это была та самая сторублевка, которую я хотел сжечь на огне Шандора, когда граф отказался взять ее у меня на уплату цыганам, и которую поднял Пшехоцкий, когда я бросил ее на землю. - Лучше я бедному отдам кому-нибудь, - сказал он тогда, - чем отдавать их огню. Каким же 'бедным' посылал он ее теперь? - Семь тысяч пятьсот рублей, - протяжно сосчитал Максим Федорыч. - Совершенно верно! Неловко вторгаться в чужие тайны, но ужасно мне хотелось узнать, кому и чьи это деньги посылал в Петербург
{03304}
чернобровый поляк? Деньги эти во всяком случае были не его, графу же некому было посылать их. 'Обобрал пьяного графа, - подумал я. - Если графа умеет обирать глухая и глупая Сычиха, то что стоит этому гусю запустить в его карман свою лапу?' - Ах... кстати, и я пошлю деньги, - спохватился Павел Иванович. - Знаете, господа? Даже невероятно! За пятнадцать рублей пять вещей с пересылкой! Зрительная труба, хронометр, календарь и еще что-то... Максим Федорыч, одолжите мне листик бумажки и конверт! Щур послал свои пятнадцать рублей, я получил газеты и письма, и мы вышли из почтовой конторы... Мы направились к церкви. Щуренька шагал за мной, бледный и унылый, как осенний день. Сверх ожидания, его сильно встревожил разговор, в котором он старался показать себя 'объективным'. В церкви трезвонили. С паперти медленно спускалась густая толпа, которой, казалось, и конца не было. Из толпы высились ветхие хоругви и темный крест, предшествовавшие крестному ходу. Солнце весело играло на ризах духовенства, а образ божьей матери испускал от себя ослепительные лучи... - А вон и наши! - сказал доктор, указывая на наш уездный бомонд, отделившийся от толпы и стоявший в стороне. - Ваши, а не наши, - сказал я. - Это всё равно... Подойдемте к ним... Я подошел к знакомым и стал раскланиваться. Мировой судья Калинин, высокий плечистый человек с седой бородой и выпуклыми рачьими глазами, стоял впереди всех и что-то шептал на ухо своей дочери. Делая вид, что он меня не замечает, он ни одним движением не ответил на мой 'общий' поклон, направленный в его сторону. - Прощай же, ангелочек, - проговорил он плачущим голосом, целуя дочь в ее бледный лоб. - Поезжай домой одна, а к вечеру я возвращусь... Визиты мои будут продолжаться очень недолго. Поцеловав дочь еще раз и сладенько улыбнувшись бомонду, он строго нахмурил брови и круто повернулся на одном каблуке к стоявшему позади него мужику с бляхой сотского.
{03305}
- Скоро же, наконец, подадут мне лошадей? - прохрипел он. Сотский вздрогнул и замахал руками. - Беррегись! Толпа, шедшая за крестным ходом, раздвинулась, и лошади мирового с шиком и звоном бубенчиков подкатили к Калинину. Тот сел, величественно поклонился и, тревожа толпу своим 'беррегись', скрылся из глаз, не подарив меня ни одним взглядом. - Эдакая величественная свинья, - прошептал я на ухо доктору. - Пойдемте отсюда! - А разве вы не хотите поговорить с Надеждой Николаевной? - спросил Павел Иваныч. - Мне уж пора домой. Некогда. Доктор сердито поглядел на меня, вздохнул и отошел. Я отдал общий поклон и направился к балаганам. Пробираясь сквозь густую толпу, я оглянулся и поглядел на дочь мирового. Она глядела мне вслед и словно пробовала, вынесу я или нет ее чистый, пронизывающий взгляд, полный горькой обиды и упрека. - За что?! - говорили ее глаза. Что-то закопошилось в моей груди, и мне стало больно и стыдно за свое глупое поведение. Мне захотелось вдруг воротиться и всеми силами своей мягкой, не совсем еще испорченной души приласкать и приголубить эту горячо меня любившую, мною обиженную девушку и сказать ей, что виноват не я, а моя проклятая гордость, не дающая мне жить, дышать, ступить шаг. Гордость, глупая, фатовская, полная суетности. Мог ли я, пустой человек, протянуть руку примирения, если я знал и видел, что за каждым моим движением следили глаза уездных кумушек и 'старух зловещих'? Пусть лучше они осыплют ее насмешливыми взглядами и улыбками, чем разуверятся в 'непреклонности' моего характера и гордости, которые так нравятся во мне глупым женщинам.
