закрываю, чтобы не увидеть... Бог с ней! Царство ей небесное, вечный покой, но... не любил, грешный человек! - Послушайте, Аристарх Иваныч... - побледнел Кувалдин. - Вы уже во второй раз проговариваетесь... Умерла она, что ли? - То есть кто умерла? Никто не умирал, а только не любил я ее, покойницу... тьфу! то есть не покойницу, а ее... Аннушку-то твою... - Да она умерла, что ли? Аристарх Иваныч, не мучайте меня! Вы как-то странно возбуждены, путаетесь... холостую жизнь хвалите... Умерла? Да? - Уж так и умерла! - пробормотал Пискарев, кашляя. - Как ты, брат, всё сразу... А хоть бы и умерла! Все помрем, и ей, стало быть, помирать надо... И ты помрешь, и я... Глаза Кувалдина покраснели и налились слезами... - В котором часу? - спросил он тихо. - Ни в котором... Уж ты и рюмзаешь! Да не умерла она! Кто тебе сказал, что она померла? - Аристарх Иваныч, я... я прошу вас. Не щадите меня! - С тобой, брат, и говорить нельзя, словно ты маленький. Ведь не говорил же я тебе, что она преставилась? Ведь не говорил? Чего же слюни распускаешь? Поди, полюбуйся - живехонька! Когда заходил к ней, с теткой бранилась... Тут отец Матвей панихиду служит, а она на весь дом орет. - Какую панихиду? Зачем ее служить? - Панихиду-то? Да так... словно как бы вместо молебствия. То есть... никакой панихиды не было, а что-то такое... ничего не было.
{03425}
Аристарх Иваныч запутался, встал и, отвернувшись к окну, начал кашлять. - Кашель у меня, братец... Не знаю, где простудился... Кувалдин тоже поднялся и нервно заходил около стола. - Морочите вы меня, - сказал он, теребя дрожащими руками свою бородку. - Теперь понятно... всё понятно. И не знаю, к чему вся эта дипломатия! Почему же сразу не говорить? Умерла ведь? - Гм... Как тебе сказать? - пожал плечами Пискарев. - Не то чтобы умерла, а так... Ну вот ты уж и плачешь! Все ведь умрем! Не одна она смертная, все на том свете будем! Чем плакать-то при людях, взял бы лучше да помянул! Перекрестился бы! Полминуты Кувалдин тупо глядел на Пискарева, потом страшно побледнел и, упавши в кресло, залился истерическим плачем... Из-за столов повскакивали его сослуживцы и бросились к нему на помощь. Пискарев почесал затылок и нахмурился. - Комиссия с такими господами, ей-богу! - проворчал он, растопыривая руки. - Ревет... ну, а отчего ревет, спрашивается? Миша, да ты в своем уме? Миша! - принялся он толкать Кувалдина. - Ведь не умерла же еще! Кто тебе сказал, что она умерла? Напротив, доктора говорят, что есть еще надежда! Миша! А Миша! Говорю тебе, что не померла! Хочешь, вместе к ней съездим? Как раз и к панихиде поспеем... то есть, что я? Не к панихиде, а к обеду. Мишенька! уверяю тебя, что еще жива! Накажи меня бог! Лопни мои глаза! Не веришь? В таком разе едем к ней... Назовешь тогда чем хочешь, ежели... И откуда он это выдумал, не понимаю? Сам я сегодня был у покойницы, то есть не у покойницы, а... тьфу! Полковник махнул рукой, плюнул и вышел из правления. Придя в квартиру покойницы, он повалился на диван и схватил себя за волосы. - Ступайте вы к нему сами! - проговорил он в отчаянии. - Сами его подготовляйте к известию, а меня уж избавьте! Не желаю-с! Два слова ему только сказал... Чуть только намекнул, поглядите, что с ним делается! Помирает! Без чувств! В другой раз ни за какие коврижки!.. Сами идите!..
{03426}
О ТОМ, О СЕМ... Одна из пьес московского драматурга M-да потерпела фиаско на первом же представлении. Прогуливаясь по театральному фойе и сумрачно поглядывая по сторонам, автор спросил встретившегося ему приятеля: - Что вы думаете о моей пьесе? - Я думаю, - отвечал приятель, - что вы гораздо лучше чувствовали бы теперь себя, если бы эта пьеса была написана не вами, а мною. _ _ _ Один помещик, зазвав к себе своего старого друга, велел подать полубутылку старого цимлянского... - Ну, как ты находишь вино? - спросил он друга,
