Иван Никитич с чувством пожал протянутую руку, низко поклонился гостям и засеменил в прихожую, где, среди множества шуб и шинелей, терялась и его маленькая поношенная шинелька. - На чаек бы с вашего благородия! - предложил ему любезно лакей, отыскивая его шинель. - Голубчик ты мой! Мне и самому-то впору на чаек просить, а не токмо что давать... - Вот она, ваша шинель! Это она, ваше полублагородие? Хоть муку сей! В этой самой шинели не по гостям ходить, а в свинюшнике препровождение иметь. Сконфузившись и надевши шинель, Иван Никитич подсучил брюки, вышел из дома т-го богача и туза, Егора Л-ва, и направился, шлепая по грязи, к своей квартире. Квартировал он на самой главной улице, во флигеле, за который платил шестьдесят рублей в год наследникам какой-то купчихи. Флигель стоял в углу огромнейшего, поросшего репейником, двора и выглядывал из-за деревьев так смиренно, как мог выглядывать... один только Иван Никитич. Он запер на щеколду ворота и, старательно обходя репейник, направился к своему серому флигелю. Откуда-то заворчала и лениво гавкнула на него собака. - Стамеска, Стамеска, это я... свой! - пробормотал он. Дверь во флигеле была не заперта. Вычистивши щеточкой сапоги, Иван Никитич отворил дверь и вступил в свое логовище. Крякнув и снявши шинель, он помолился на икону и пошел по своим, освещенным лампадкою, комнатам. Во второй и последней комнате он опять помолился иконе и на цыпочках подошел к кровати. На кровати спала хорошенькая девушка лет 25. - Маничка, - начал будить ее Иван Никитич, - Маничка! - Ввввв... - Проснись, дочь моя! - А мня... мня... мня... мня... - Маничка, а Маничка! Пробудись от сна! - Кого там? Чо... го, а? а? - Проснись, ангел мой! Поднимись, кормилица моя, музыкантша моя... Дочь моя! Маничка! Манечка повернулась на другой бок и открыла глаза.
{01191}
- Чего вам? - спросила она. - Дай мне, дружок, пожалуйста, два листика бумаги! - Ложитесь спать! - Дочь моя, не откажи в просьбе! - Для чего вам? - Корреспонденцию в 'Голос' писать. - Оставьте... Ложитесь спать! Там я вам ужинать оставила! - Друг мой единственный! - Вы пьяны? Прекрасно... Не мешайте спать! - Дай бумаги! Ну что тебе стоит встать и уважить отца? Друг мой! Что же мне, на колена становиться, что ли? - Аааа... чёрррт! Сейчас! Уходите отсюда! - Слушаю. Иван Никитич сделал два шага назад и спрятал свою голову за ширмы. Манечка спрыгнула с кровати и плотно окуталась в одеяло. - Шляется! - проворчала она. - Вот еще наказание-то! Матерь божия, скоро ли это кончится, наконец! Ни днем, ни ночью покоя! Ну, да и бессовестный же вы!.. - Дочь, не оскорбляй отца! - Вас никто не оскорбляет! Нате! Манечка вынула из своего портфеля два листа бумаги и швырнула их на стол. - Мерси, Маничка! Извини, что обеспокоил! - Хорошо! Манечка упала на кровать, укрылась одеялом, съежилась и тотчас же заснула. Иван Никитич зажег свечу и сел у стола. Немного подумав, он обмакнул перо в чернила, перекрестился и начал писать. На другой день, в восемь часов утра, Иван Никитич стоял уже у парадных дверей Ивана Степановича и дрожащей рукой дергал за звонок. Дергал он целых десять минут и в эти десять минут чуть не умер от страха за свою смелость. - Чево надоть? Звонишь! - спросил его лакей Ивана Степановича, отворяя дверь и протирая фалдой
{01192}
поношенного коричневого сюртука свои заспанные и распухшие глаза. - Иван Степанович дома? - Барин? А где ему быть-то? А чево надоть? - Вот... я к нему. - Из пошты, что ль? Спит он! - Нет, от себя... Собственно говоря... - Из чиновников? - Нет... но... можно обождать? - Отчего не можно? Можно! Идите в переднюю!
