него садовода сделал, - сказал он, подумав. - Впрочем, сие есть мечтание пустое... Спокойной ночи. Оставшись один, Коврин лег поудобнее и принялся за статьи. У одной было такое заглавие: 'О промежуточной культуре', у другой: 'Несколько слов по поводу заметки г. Z. о перештыковке почвы под новый сад', у третьей: 'Еще об окулировке спящим глазком' - и все в таком роде. Но какой непокойный, неровный тон, какой нервный, почти болезненный задор! Вот статья, кажется, с самым мирным заглавием и безразличным содержанием: говорится в ней о русской антоновской яблоне. Но начинает ее Егор Семеныч с 'audiatur altera pars' и кончает - 'sapienti sat', а между этими
{08238}
изречениями целый фонтан разных ядовитых слов по адресу 'ученого невежества наших патентованных гг. садоводов, наблюдающих природу с высоты своих кафедр', или г. Гоше, 'успех которого создан профанами и дилетантами', и тут же некстати натянутое и неискреннее сожаление, что мужиков, ворующих фрукты и ломающих при этом деревья, уже нельзя драть розгами. 'Дело красивое, милое, здоровое, но и тут страсти и война, - подумал Коврин. - Должно быть, везде и на всех поприщах идейные люди нервны и отличаются повышенной чувствительностью. Вероятно, это так нужно'. Он вспомнил про Таню, которой так нравятся статьи Егора Семеныча. Небольшого роста, бледная, тощая, так что ключицы видно; глаза широко раскрытые, темные, умные, все куда-то вглядываются и чего-то ищут; походка, как у отца, мелкая, торопливая. Она много говорит, любит поспорить, и при этом всякую даже незначительную фразу сопровождает выразительною мимикой и жестикуляцией. Должно быть, нервна в высшей степени. Коврин стал читать дальше, но ничего не понял и бросил. Приятное возбуждение, то самое, с каким он давеча танцевал мазурку и слушал музыку, теперь томило его и вызывало в нем множество мыслей. Он поднялся и стал ходить по комнате, думая о черном монахе. Ему пришло в голову, что если этого странного, сверхъестественного монаха видел только он один, то, значит, он болен и дошел уже до галлюцинаций. Это соображение испугало его, но не надолго. 'Но ведь мне хорошо, и я никому не делаю зла; значит, в моих галлюцинациях нет ничего дурного', - подумал он, и ему опять стало хорошо. Он сел на диван и обнял голову руками, сдерживая непонятную радость, наполнявшую все его существо, потом опять прошелся и сел за работу. Но мысли, которые он вычитывал из книги, не удовлетворяли его. Ему хотелось чего-то гигантского, необъятного, поражающего. Под утро он разделся и нехотя лег в постель: надо же было спать! Когда послышались шаги Егора Семеныча, уходившего в сад, Коврин позвонил и приказал лакею принести
{08239}
вина. Он с наслаждением выпил несколько рюмок лафита, потом укрылся с головой; сознание его затуманилось, и он уснул. IV Егор Семеныч и Таня часто ссорились и говорили друг другу неприятности. Как-то утром они о чем-то повздорили. Таня заплакала и ушла к себе в комнату. Она не выходила ни обедать, ни чай пить. Егор Семеныч сначала ходил важный, надутый, как бы желая дать понять, что для него интересы справедливости и порядка выше всего на свете, но скоро не выдержал характера и пал духом. Он печально бродил по парку и все вздыхал: 'ах, боже мой, боже мой!' и за обедом не съел ни одной крошки. Наконец, виноватый, замученный совестью, он постучал в запертую дверь и позвал робко: - Таня! Таня? И в ответ ему из-за двери послышался слабый, изнемогший от слез и в то же время решительный голос: - Оставьте меня, прошу вас. Томление хозяев отражалось на всем доме, даже на людях, которые работали в саду. Коврин был погружен в свою интересную работу, но под конец и ему стало скучно и неловко. Чтобы как-нибудь развеять общее дурное настроение, он решил вмешаться и перед вечером постучался к Тане. Его впустили. - Ай-ай, как стыдно! - начал он шутливо, с удивлением глядя на заплаканное, покрытое красными пятнами, скорбное лицо Тани. - Неужели так серьезно? Ай-ай! - Но, если бы вы знали, как он меня мучит! - сказала она, и слезы, горючие, обильные слезы брызнули из ее больших глаз. - Он замучил меня! - продолжала она, ломая руки. - Я ему ничего не
