что хочу, - и стала счастливой. Когда жила дома, и понятия не имела о счастье, а теперь я не поменялась бы с королевой. Пришел доктор Благово. Он получил докторскую степень и теперь жил в нашем городе, у отца, отдыхал и говорил, что скоро опять уедет в Петербург. Ему хотелось заняться прививками тифа и, кажется, холеры; хотелось поохать за границу, чтобы усовершенствоваться и потом занять кафедру. Он уже оставил военную службу и носил просторные шевиотовые пиджаки, очень широкие брюки и превосходные галстуки. Сестра была в восторге от его булавок, запонок и от
{09274}
красного шелкового платочка, который он, вероятно, из кокетства держал в переднем кармане пиджака. Однажды, от нечего делать, мы с нею принялись считать на память все его костюмы и решили, что у него их, по крайней мере, штук десять. Было ясно, что он по-прежнему любит мою сестру, но он ни разу даже в шутку не сказал, что возьмет ее с собою в Петербург или за границу, и я не мог себе ясно представить, что будет с нею, если она останется жива, что будет с ее ребенком. А она только бед конца мечтала и не думала серьезно о будущем, она говорила, что пусть он едет, куда хочет, и пусть даже бросит ее, лишь бы сам был счастлив, а с нее довольно и того, что было. Обыкновенно, придя к нам, он выслушивал ее очень внимательно и требовал, чтобы она при нем пила молоко с каплями. И в этот раз было то же самое. Он выслушал ее и заставил выпить стакан молока, и после этого в наших комнатах запахло креозотом. - Вот умница, - сказал он, принимая от нее стакан. - Тебе нельзя много говорить, а в последнее время ты болтаешь, как сорока. Пожалуйста, молчи. Она засмеялась. Потом он вошел в комнату Редьки, где я сидел, и ласково похлопал меня по плечу. - Ну что, старик? - спросил он, наклоняясь к больному. - Ваше высокоблагородие... - проговорил Редька, тихо пошевелив губами, - ваше высокоблагородие, осмелюсь доложить... все под богом ходим, всем помирать надо... Дозвольте правду сказать... Ваше высокоблагородие, не будет вам царства небесного! - Что же делать, - пошутил доктор, - надо быть кому-нибудь и в аду. И вдруг что-то сделалось с моим сознанием; точно мне приснилось, будто зимой, ночью, я стою в бойне на дворе, а рядом со мною Прокофий, от которого пахнет перцовкой; я сделал над собой усилие и протер глаза, и тотчас же мне представилось, будто я иду к губернатору для объяснений. Ничего подобного не было со мной ни раньше, ни потом, и эти странные воспоминания, похожие на сон, я объясняю переутомлением нервов. Я переживал и бойню, и объяснение с губернатором и в то же время смутно сознавал, что этого нет на самом деле.
{09275}
Когда я очнулся, то увидел, что я уже не дома, а на улице, и вместе с доктором стою около фонаря. - Грустно, грустно, - говорил он, и слезы текли у него по щекам, - Она весела, постоянно смеется, надеется, а положение ее безнадежно, голубчик. Ваш Редька ненавидит меня и всё хочет дать понять, что я поступил с нею дурно. Он по-своему прав, но у меня тоже своя точка зрения, и я нисколько не раскаиваюсь в том, что произошло. Надо любить, мы все должны любить - не правда ли? - без любви не было бы жизни; кто боится и избегает любви, тот не свободен. Мало-помалу он перешел на другие темы, заговорил о науке, о своей диссертации, которая понравилась в Петербурге; он говорил с увлечением и уже не помнил ни о моей сестре, ни о своем горе, ни обо мне. Жизнь увлекала его. У той - Америка и кольцо с надписью, думал я, а у этого - докторская степень и ученая карьера, и только я и сестра остались при старом. Простившись с ним, я подошел к фонарю и еще раз прочел письмо. И я вспомнил, живо вспомнил, как весной, утром, она пришла ко мне на мельницу, легла и укрылась полушубочком - ей хотелось походить на простую бабу. А когда, в другой раз, - это было тоже утром, - мы доставали из воды вершу, то на нас с прибрежных ив сыпались крупные капли дождя, и мы смеялись... В нашем доме на Большой Дворянской было темно. Я перелез через забор, и, как делал это в прежнее время, прошел черным ходом в кухню, чтобы взять там лампочку. В кухне никого не было; около печи шипел самовар, поджидая моего отца. 'Кто-то теперь, - подумал я, - разливает отцу чай?' Взявши лампочку, я пошел в хибарку и тут примостил себе постель из старых газет и лег. Костыли на стенах сурово глядели по-прежнему, и тени их мигали. Было холодно. Мне представилось, что сейчас должна прийти сестра и принести мне ужин, но тотчас же я вспомнил, что она
