за воротами. И похоже было, как будто среди ночной тишины издавало эти звуки само чудовище с багровыми глазами, сам дьявол, который владел тут и хозяевами, и рабочими, и обманывал и тех и других. Королев вышел со двора в поле. - Кто идет? - окликнули его у ворот грубым голосом. 'Точно в остроге...' - подумал он и ничего не ответил. Здесь соловьи и лягушки были слышнее, чувствовалась майская ночь. Со станции доносился шум поезда; кричали где-то сонные петухи, но всё же ночь была тиха, мир покойно спал. В поле, недалеко от фабрики, стоял сруб, тут был сложен материал для постройки. Королев сел на доски и продолжал думать: 'Хорошо чувствует себя здесь только одна гувернантка, и фабрика работает для ее удовольствия. Но это так кажется, она здесь только подставное лицо. Главный же, для кого здесь всё делается, - это дьявол'. И он думал о дьяволе, в которого не верил, и оглядывался на два окна, в которых светился огонь. Ему
{10082}
казалось, что этими багровыми глазами смотрел на него сам дьявол, та неведомая сила, которая создала отношения между сильными и слабыми, эту грубую ошибку, которую теперь ничем не исправишь. Нужно, чтобы сильный мешал жить слабому, таков закон природы, но это понятно и легко укладывается в мысль только в газетной статье или в учебнике, в той же каше, какую представляет из себя обыденная жизнь, в путанице всех мелочей, из которых сотканы человеческие отношения, это уже не закон, а логическая несообразность, когда и сильный, и слабый одинаково падают жертвой своих взаимных отношений, невольно покоряясь какой-то направляющей силе, неизвестной, стоящей вне жизни, посторонней человеку. Так думал Королев, сидя на досках, и мало-помалу им овладело настроение, как будто эта неизвестная, таинственная сила в самом деле была близко и смотрела. Между тем восток становился всё бледнее, время шло быстро. Пять корпусов и трубы на сером фоне рассвета, когда кругом не было ни души, точно вымерло всё, имели особенный вид, не такой, как днем; совсем вышло из памяти, что тут внутри паровые двигатели, электричество, телефоны, но как-то всё думалось о свайных постройках, о каменном веке, чувствовалось присутствие грубой, бессознательной силы... И опять послышалось: - Дер... дер... дер... дер... Двенадцать раз. Потом тихо, тихо полминуты и - раздается в другом конце двора: - Дрын... дрын... дрын... 'Ужасно неприятно!' - подумал Королев. - Жак... жак... - раздалось в третьем месте отрывисто, резко, точно с досадой, - жак... жак... И чтобы пробить двенадцать часов, понадобилось минуты четыре. Потом затихло; и опять такое впечатление, будто вымерло всё кругом. Королев посидел еще немного и вернулся в дом, но еще долго не ложился. В соседних комнатах шептались, слышалось шлепанье туфель и босых ног. 'Уж не опять ли с ней припадок?' - подумал Королев. Он вышел, чтобы взглянуть на больную. В комнатах было уже совсем светло, и в зале на стене и на полу
{10083}
дрожал слабый солнечный свет, проникший сюда сквозь утренний туман. Дверь в комнату Лизы была отворена, и сама она сидела в кресле около постели, в капоте, окутанная в шаль, непричесанная. Шторы на окнах были опущены. - Как вы себя чувствуете? - спросил Королев. - Благодарю вас. Он потрогал пульс, потом поправил ей волосы, упавшие на лоб. - Вы не спите, - сказал он. - На дворе прекрасная погода, весна, поют соловьи, а вы сидите в потемках и о чем-то думаете. Она слушала и глядела ему в лицо; глаза у нее были грустные, умные, и было видно, что она хочет что-то сказать ему. - Часто это с вами бывает? - спросил он. Она пошевелила губами и ответила: - Часто. Мне почти каждую ночь тяжело. В это время на дворе сторожа начали бить два часа. Послышалось - 'дер... дер...', и она вздрогнула. - Вас беспокоят эти стуки? - спросил он. - Не знаю. Меня тут всё беспокоит, - ответила она и задумалась. - Всё беспокоит. В вашем голосе мне слышится участие, мне с первого взгляда на вас почему-то показалось, что с вами можно говорить обо всем.
