чтоб окончательно объясниться. Потом она села в кресло около стола и, склонивши голову на ручку дивана, горько заплакала. В гостиной горела одна только свеча в канделябре, и около кресел, где она сидела, было темно, но я видел, как вздрагивали ее голова и плечи и как волосы, выбиваясь из прически, закрывали шею, лицо, руки... В ее тихом, ровном плаче, не истерическом, обыкновенном женском плаче слышались оскорбление, униженная гордость, обида и то безысходное, безнадежное, чего нельзя уже исправить и к чему нельзя привыкнуть. В моей взволнованной, страдающей душе ее плач отзывался эхом; я уже забыл про свою болезнь и про все на свете, ходил по гостиной и бормотал растерянно: - Что же это за жизнь?.. О, нельзя так жить! Нельзя! Это - безумие, преступление, а не жизнь! - Какое унижение! - говорила она сквозь плач. - Жить вместе... улыбаться мне в то время, как я ему в тягость, смешна... О, какое унижение! Она приподняла голову и, глядя на меня заплаканными глазами сквозь волосы, мокрые от слез, и поправляя эти волосы, мешавшие ей смотреть на меня, спросила: - Они смеялись? - Этим людям были смешны и вы, и ваша любовь, и Тургенев, которого вы будто бы начитались. И если мы оба сейчас умрем с отчаяния, то это им будет тоже смешно. Они сочинят смешной анекдот и будут рассказывать его на вашей панихиде. Да что о них говорить? - сказал я с нетерпением. - Надо бежать отсюда. Я не могу оставаться здесь дольше ни одной минуты. Она опять заплакала, а я отошел к роялю и сел. - Что же мы ждем? - спросил я уныло. - Уже третий час.
{08194}
- Ничего я не жду, - сказала она. - Я пропала. - Зачем говорить так? Давайте-ка лучше обдумаем вместе, что нам делать. Ни вам, ни мне уже нельзя оставаться здесь... Куда вы намерены ехать отсюда? Вдруг в передней раздался звонок. У меня ёкнуло сердце. Уж не Орлов ли это, которому пожаловался на меня Кукушкин? Как мы с ним встретимся? Я пошел отворять. Это была Поля. Она вошла, стряхнула в передней со своего бурнуса снег и, не сказав мне ни слова, отправилась к себе. Когда я вернулся в гостиную, Зинаида Федоровна, бледная, как мертвец, стояла среди комнаты и большими глазами смотрела мне навстречу. - Кто это пришел? - спросила она тихо. - Поля, - отвечал я. Она провела рукой по волосам и в изнеможении закрыла глаза. - Я сейчас уеду отсюда, - сказала она. - Вы будете добры, проводите меня на Петербургскую сторону. Теперь который час? - Без четверти три. XIV Когда мы немного погодя вышли из дому, на улице было темно и безлюдно. Шел мокрый снег, и влажный ветер хлестал по лицу. Помнится, тогда было начало марта, стояла оттепель и уже несколько дней извозчики ездили на колесах. Под впечатлением черной лестницы, холода, ночных потемок и дворника в тулупе, который опросил нас, прежде чем выпустил за ворота, Зинаида Федоровна совсем ослабела и пала духом. Когда мы сели в пролетку и накрылись верхом, она, дрожа всем телом, торопливо заговорила о том, как она мне благодарна. - Я не сомневаюсь в вашем доброжелательстве, но мне стыдно, что вы беспокоитесь... - бормотала она. - О, я понимаю, понимаю... Когда сегодня был Грузин, я чувствовала, что он лжет и что-то скрывает. Ну, что ж? Пусть. Но все-таки мне совестно, что вы так беспокоитесь. У нее оставались еще сомнения. Чтобы окончательно рассеять их, я приказал извозчику ехать по Сергиевской;
{08195}
остановивши его у подъезда Пекарского, я вылез из пролетки и позвонил. Когда вышел швейцар, я громко, чтобы могла слышать Зинаида Федоровна, спросил, дома ли Георгий Иваныч. - Дома, - ответил он. - С полчаса как приехал. Должно, уж спит. А тебе что? Зинаида Федоровна не выдержала и высунулась из пролетки. - А давно Георгий Иванович живет здесь? - спросила она. - Уже третью неделю. - И никуда не уезжал? - Никуда, - ответил швейцар и посмотрел на меня с удивлением. - Передай ему завтра пораньше, - сказал я, - что к нему из Варшавы сестра приехала. Прощай.
