В «блатняк» для малышей включались более понятные им «члены» и «пиписьки» — это самое невинное, но очень часто употребляемое. Самыми любимыми анекдотами в нашем доме были самые похабнейшие — ведь это правда, ма! Они ужасно веселили тебя, отца и брата. Ржач стоял отменный. Помню, мне, совсем ещё ребенку, становилось ужасно неловко: ведь похабщину несли самые близкие люди. Это было неприятно и тревожно.
Помню, как я была шокирована, когда услышала из твоих уст анекдот, сопровождавшийся бурными аплодисментами отца и братца: «Вопрос к студентам-медикам: в каком месте у женщин самые курчавые волосы? В ответ смущённая тишина. Преподаватель укоризненно качает головой: да в Замбии же! Один студент другому, почёсывая затылок: «До сих пор не знал, что есть такое место у женщин». Очень «смешно», а главное «интеллигентно», правда? Вы ржали, как обожравшиеся кони. А мне тогда было лет одиннадцать…
«Члены», «пиписьки», «трахи» — весь этот лексикон становился навязчиво-агрессивным, стоило тебе хоть немножко «принять на грудь». Тогда уже в ход шёл и посконный матерок. Анекдоты становились ещё менее пристойными, а храбрость росла пропорционально количеству выпитого. И уже пофиг было, что рядом дочь.
Грязь, грязь, грязь… Всегда в ваших разговорах было много грязи, причудливо сочетавшейся с любовью к русской классике, мировой литературе, с диссидентством и ханжескими рассуждениями о морали. Перепады, кульбиты — от лекции о моральном облике настоящего интеллигента до похабнейших шуток, анекдотов и подробных обсуждений «расстёгнутых ширинок» или всё тех же твоих излюбленных «мокрых трусиков» — бывали, порой, столь внезапны и неожиданны, что я невольно всякий раз вздрагивала и с самого детства не могла нащупать ту грань, где всё-таки кончается интеллигентность и начинается уже реальное «быдлячество». А, может, оно начиналось всякий раз, когда на столе «нарисовывалась» так любимая интеллигентами водочка — а, ма?
Твой сын вырос достойным своих родителей: похабная полуулыбка практически никогда не покидает его физиономии, скабрезности сыпятся из его рта, как крупа из дырявого мешка. А уж его руки… его потные руки я с раннего детства помню на своём теле. «Ну, не надо, Гоша, я спать хочу!» — хныкала испуганная девочка, но воспитанный тобой будущий «интеллигент» просто не реагировал на нытьё «этой дуры». У него, наверное, тоже были очень «мокрые трусики».
Почему же, почему ты, мама, жила год за годом неудовлетворённая, вся в мыслях о «трахе- перепихоне»? Я много думала об этом. Я наблюдала за вами. Поскольку в детях ты, ма, разбираешься хуже, чем свинья в апельсинах, то ты даже не представляешь и не подозреваешь, как ребята могут наблюдать за родителями, что они видят, что подмечают. И об этом никогда нельзя забывать. Умные-то люди об этом знают.
Так вот, мой отец, твой муж… Он даже не груш объелся, он хуже. Вечно неопрятное существо с чем-то подванивающим в себе или на себе. Я ведь помню всё это со своих двенадцати-тринадцати лет, когда это стало так бросаться мне в глаза, а ведь ему не было ещё сорока! Молодой мужчина, в самом соку. С тех лет и по сей день он был и остался таким — десятилетия!
Боже… до меня дошло в полной мере… ТОГДА ему не было даже сорока лет…
…Он обладает «красивой» привычкой почесать задницу или причинное место, а потом с большим интересом тщательно обнюхать пальцы. Ты, как и я, ежедневно лицезрела вечно голые, без носков, кривые, жёлтые ступни с тяжёлыми мозолями и заплетающимися пальцами. Наверно, особенно приятно тебе, как и мне, было наблюдать, мужчину, периодически трогающего их, поглаживающего, почесывающего, а потом задумчиво нюхающего собственные руки.
Может, вы думали, что я не замечала, что я слепая? За столом всегда отец не стеснялся ковырять пальцами в зубах, не считаясь с присутствием людей (даже чужих). Зрелище, ясное дело, не для слабых желудком сотрапезников!
Открой мне тайну, ма, я до сих пор не знаю, как этот человек ухаживал за свой «шевелюрой» состоявшей из тридцати восьми волосинок? Почему его расчёска всегда была липкой и с чёрным налётом? Разве он не имел привычки регулярно мыть голову? Почему не покупал новые расчёски, ведь к старым было противно прикоснуться?
После уборной папа часто не мыл руки — ты замечала это? Я не знаю женщин, которые желали бы прикосновения к своему телу грязных мужских рук.
Отдельная большая тема — ваше бескультурье. Всё это признаки первобытной дикости и деревенской нечистоплотности. Казалось бы — ну и что, совок же, чего требовать? Так ведь вы же именуете себя интеллигентами, культурной элитой, прям таки аристократами духа! В сочетании вот с этим всем кошмаром? Это вас не смущает, не напрягает, не бросается в глаза? Что же это за культура у вас такая особенная? Не включающая в себя ни культуру быта, ни культуру тела… Тошно. Как бывало тошно и противно, ты даже представить себе не можешь! Или можешь? Ты видела, замечала, тебя коробило? Так почему же ты молчала, почему ничего не менялось?
И вот скажи на милость, объясни мне, дуре «бездуховной», мог ли такой муж вызывать у тебя хоть какие-то нормальные женские эмоции? Это в принципе возможно?
Вот почему в твоих книгах последних полутора десятков лет навязчивым образом присутствует такой символ, как «влажные трусики» героини, просто умирающей от сексуального желания. Судя по всему, это выстраданный тобой символ. Ведь не могут же удовлетворить женщину якобы случайные прижимания грудью к чужим мужским плечам, якобы пьяные поцелуи во время совместных застолий и возлияний. Обстоятельства не способствуют — рядом муж, другие гости, а, главное: куда девать этот чёртов возраст?
Я же на свою голову росла и рано стала превращаться в девушку. Чем больше тяжелело моё тело, чем сильнее выделялись груди и наливались все прочие части, тем злее становился взгляд отца. «Такая» дочь его бесила. Интересная «загогулина», да? Да и тебя я почему-то раздражала. Ты, очевидно, судила по себе и подозревала меня в похабных мыслях, во «влажных трусиках», в общем, в диком желании мужчины. Ты, видно, видела подрастающую сучку, конкурентку, которая вполне может найти себе молодого, сильного, и даже хорошо пахнущего самца. Это тебя заедало… Особенно тебя раздражало (это я помню), когда я крутилась у зеркала, что-то придумывала себе из жалких тряпок, самостоятельно училась краситься…
Уже тогда у тебя появились повести, в которых у девочек-подростков «намокали трусики» от вида красивых парней. Девочки изображались весьма неприятными. Меня тошнило от этих описаний, я не понимала тогда, с чего, почему ты так думаешь о нас, девчонках? А это ты, мамуля, думала только обо мне и чуть не рвала бумагу ручкой от ненависти, когда выписывала этих молоденьких, постоянно, с твоей точки зрения, текущих сучек.
Потом история повторилась с внучкой, помнишь, ма? С моей Аришкой любимой… Девочка в тринадцать лет начала бурно расти, слишком бурно. И во взгляде её дедушки, моего отца, обращённом на внучку, возникло то же самое раздражение, что и много лет назад по отношению ко мне. А что ты, ма? У тебя появилась очередная серия юных героинь уже Аришкиного поколения с «мокрыми трусиками» и «взбесившейся плотью».
Знаешь, сколько мне пришлось утирать дочкины слёзки: девочка плакала от комплексов, из-за прыщей и неуклюжей подростковой фигурки. Её мотало то к каким-то готам, то к рокерам, она пыталась искать себя, своё место среди сверстников, что абсолютно нормально для отрочества и юности. Но ты, ма, ничего этого не замечала, не понимала, да тебе было просто начихать! Ты видела только повзрослевшую плоть и, не стесняясь, говорила что-то вроде «Вот выросла девка, одно на уме». А Аришка-то у меня очень хорошая, совершенно нормальная для своего возраста. Кстати, ты ж её давно не видела, спешу сообщить: она стала удивительно, исключительно красивой! Просто загляденье! Такую яркую и очаровательную девушку ещё поискать.
Тебе же ясно стало только одно: ягодка созрела и имеет шанс. А твой, бабкин шанс, совсем протух. Злоба росла. Неудовлетворённость никуда, естественно, не девалась. «Мокрые трусики» в твоих книгах встречаются всё чаще и чаще. И всё грязнее становятся портреты твоих героинь, списанных с меня, моей жизни… В этой повести, ма, ты прям превзошла сама себя. Какая бурная фантазия! Какая отвратительная в своей мерзости главная героиня (это же я у тебя, как обычно)! И сколько смрадной грязи, боже мой, сколько! Не знала, что тебе могут приходить в голову настолько мерзкие вещи, которые ты почему-то приписываешь мне. Твоя придуманная героиня взяла у меня много черт, ох, как много! Да ещё и всякие
