письмах? Почему они все разом вдруг вспомнились и навалились своей ненавистью и болезненностью, отчего именно теперь ей, Антонии, не дают покоя воспоминания о том, что в каждом своём послании трындела дочь? И сердце не даёт покоя, и печень постоянно побаливает. Антония уже дважды приняла лекарство для печени, а всё равно беспокоит. Не надо было, видимо, вчера пить водочку. А почему, собственно, именно вчера не надо было пить? Был прекрасный повод и подходящее настроение! Да, вчера настроение было, а сегодня никакого. Сплошные мучительные думы и воспоминания.
Антония вдруг поймала себя на том, что её рука сама тянется к ящику стола, в котором лежат эти взрывоопасные и сочащиеся ядом письма от дочери. Нет! Работать, вычитывать, не отвлекаться! Что же за напасть такая? Забыть о Таське, забыть, пока не сделано дело!
Итак, коты! Коты, повесть, рукопись, вычитка, работа! Никаких Тась!
Легко сказать… С каждой страницы рукописи на неё буквально прыгала дочь со всеми своими глупостями, гадостями… дышала ей в лицо, кривлялась, строила рожи и даже… смеялась над ней. Конечно, что может быть глупее: пытаться запрещать себе думать о розовом слоне, как в том анекдоте. Сама же писала книгу с главной мыслью в башке — ударить дочь, унизить, растоптать и опозорить. Естественно, что в каждое слово, написанное собственноручно Антонией, вложен кусочек этой сверхзадачи, этой вожделенной цели и путеводной звезды «кошачьей» повести. Куда ж деваться от мыслей и образов? Как они были рядом с Антонией в процессе писания, так и будут теперь постоянно выглядывать из каждого абзаца. Надо просто взять себя в руки, отключить эмоции и спокойно делать свою работу, обычную завершающую работу… А потом можно будет расслабиться, вернуться опять к дочкиным письмам и много- много думать обо всём том, что составляет главную пружину злости и творчества писательницы. Но вычитывать работу надо спокойно и профессионально. Возьми себя в руки, Антония!
Коты. Главные свидетели и носители правды, истины, настоящего знания. Их невозможно обмануть, невозможно подкупить, они, как часть первозданной природы, не могут, не умеют лгать — природа не лжёт, она не человек! И таким образом, мнение котов становится истиной в последней инстанции, приговором без права пересмотра и амнистии. Свидетельства котов намного весомее и правдивее показаний любого человека, ибо человек может заблуждаться в своих взглядах и плутать в точках зрения, а котам сразу же дана природная мудрость — видеть суть. На этом всё и построено, это и должно убедить читателя в безусловной правдивости персонажей и правильности расставленных акцентов и данных оценок. Антония читала и, помимо удовлетворения, отчего-то всё больше испытывала странное беспокойство именно по поводу написанного. Нет, не о качестве речь. Напротив: пожалуй, в этот раз её злость и обида сумели высечь особенно яркую и талантливую искорку её дара. В некоторых местах у Антонии прямо дыхание перехватывало от, чего греха таить, восхищения собой. Она будто бы смотрела со стороны, читала чужой труд и удивлялась мастерству автора.
И в то же время в голове, будто сталкиваясь на трудном и нерегулируемом перекрёстке, теснились, толкаясь и сердито гудя, разные мысли и воспоминания, дочкины упрёки — реальные и из израильских писем, то, что было на самом деле и то, о чём Антония с ужасом узнавала из Тасиных откровений (не врёт она, никогда не врала, не умеет ведь даже!). Все красивые и так разумно построенные доводы писательницы, рождённые её талантом, безупречные образы и хлёсткие фразы как бы лбами врезались в эти жёсткие и такие убедительные вражьи аргументы и совсем некрасивые Тасины словесные конструкции и переставали быть безупречными и разумными, приобретая оттенок злобного сведения счётов, наветов и теряли свою правдивость на глазах. «Это просто потому, что я читаю, я! — кричала себе мысленно Антония. — Читатель будет поглощать текст безо всяких этих ненужных знаний-пониманий! У него не возникнет привкуса гадости!»
Антония охнула и откинулась в своём величественном кресле. Гадость. Это слово само по себе возникло в её сознании, как будто не она это, а сама Таська читает и морщится: «Какая гадость!» Сердце начало выстукивать неровный ритм, в печени предательски заныла болезнь. Сильно долбанула, зараза! Что это? Почему на сей раз всё идёт не так? Почему по телу вместо блаженной неги отмщения и кайфа исполина-победителя растекаются вместе с желчью и боль, и стыд, и страх?
Это надо преодолеть, побороть, силой взяв себя в руки, скрутив себя, как кого-то чужого, безжалостно и жестоко, так… так, как она скручивала всегда любого непокорного, ту же дочку, к примеру. Разве она не сильная, не всемогущая? Разве не умеет свернуть в бараний рог кого угодно — хоть силой, хоть словом, хоть авторитетом и умением надавить и задавить морально? Разве не подчинила она всю свою собственную жизнь служению своему дару, работе, интеллектуальной и творческой деятельности? Разве не получилось у неё всё задуманное, разве она не победила всех и вся?
Всё получилось. Всех победила. И неужели же не справится с какими-то там жалкими страхами и рефлексиями, возникшими по желанию её бездарной и ужасной дочери, мерзкого отродья, вражины? Ведь она, очевидно же, именно этого и добивалась, разве может Антония, известная, популярная писательница, незауряднейшая личность, для многих культовая фигура, и спасовать перед ничтожной девчонкой, вздумавшей перечить и противоречить ей? Да ни за что! «Ничего у тебя, деточка моя, не выйдет!» — твёрдо решила Антония и, глубоко вздохнув, вернулась к рукописи. Решительно и спокойно. Почти…
Она погрузилась в чтение, и некоторое время ей было даже хорошо. Она радовалась собственному слогу и стилю, образам и эмоциям, найденным удачным эпитетам, словом, своему литературному мастерству. И вот очередной острый абзац. Когда Антония дошла до него, первым чувством, жарко вспыхнувшим глубоко внутри, снова была радость удовлетворения местью за дочкину жестокость и грубость. «Помню, как ты, деточка, в своих письмах морщила нос от отцовской якобы нечистоплотности, да и в реальности, думаешь, я забыла, как ты крючилась от разных запахов, которые тебя, нежную такую, приводили в притворный ужас? То тебе ноги наши не так пахли, то обувь, то ещё что-то… В твоих глазах я читала: «вы свиньи». Думаешь, это можно простить? Да, ты всегда была чистюлей-идиоткой, воевавшей как с главным врагом с любым человеческим запахом в себе и от себя, мылась, как ненормальная, по три раза в день, без дезодорантов жизнь свою представить не могла. Смешная и жалкая в этом глупом, тупом, мещанском стремлении благоухать, как роза. Пошлячка! Вот своей мещанской меркой ты и мерила людей, их интеллектуальный уровень и степень культуры. Все наши гости из провинции тебе плохо пахли: «Ах, мама, разве ты не чувствуешь этого запаха затхлости и несвежего тела? Это же невозможно вынести!» — и бросалась проветривать квартиру после очередного нашего гостя. А эти люди, не чета тебе были — интеллигенты настоящие, образованные, умные и начитанные, с дипломами вузов, между прочим! А тебе от них всё пахло чем-то. Дрянь! Ну, ничего, ты тоже получишь удар за запашок и это будет посильней, чем твои идиотские придирки».
…Опять говорят коты. Умершие коты беседуют с Мурзом.
Неважно, что Таська обожала Томуса, и именно она принесла его в их дом. Неважно, что та самая Муська, которая жила у них всё Таськино детство, умерла от горя, когда Тася с мужем переехали в свою квартиру. Муська заболела тогда сразу же и сдохла через три недели. Кто об этом знает? Никто, кроме их семьи. И не узнает теперь. С этого момента все будут знать, что даже животные с самого маленького Таськиного возраста ненавидели её как воплощение зла на этом свете. Они — звери, они видят суть.
