Hermanas

— Как ты можешь быть в этом уверен? Это сказал babalavo[4].

— Ты ему веришь? Я имею в виду — вообще?

— Ей. Н-да. Это забавно. Время быстрее проходит.

Хуана тоже умела ускорять время. К этому у нее определенно был талант.

3 Две фотографии трех девушек

Висенте уже нет в живых. Я думал о том, что если кто и должен унаследовать эту фотографию, то ни у кого нет на нее больше прав, чем у меня. Но я не могу спросить об этом. Кого мне спрашивать?

Две маленькие девочки сидят на скамейке на террасе. Фотограф усадил их туда и расправил одинаковые белые платьица, точные уменьшенные копии американских бальных платьев эпохи Элвиса. Из-под платьев торчат пухлые ножки, они обуты в маленькие светлые туфли, которые выглядят совершенно новыми. Гольфы у обеих уже сползли. Им по три года.

Глядя на эту фотографию, слышишь музыку и смех, разлитые в воздухе, теперь уже почти растворившиеся в дымке памяти. Каждый день около двух часов солнечный лучик освещал эту фотографию, стоявшую в прихожей, отчего карточка со временем выцвела. Но я помню ее четкой и ясной, и я всегда думал, что фотографу удалось установить отличный контакт с девочками. Они такие живые. Мы видим молочные зубы и глаза с длинными ресницами, сузившиеся от смеха. Та, что справа, душит своими короткими пальчиками игрушечного кролика с длинными ушами из ворсистого материала. У обеих в волосах по банту; они завязаны не симметрично, так что у девочки слева бант закреплен с левой стороны, а у девочки справа — с правой. Возможно, это их день рождения.

В таком случае это ноябрь 1958 года.

Когда я впервые увидел эту фотографию, девочки показались мне совершенно одинаковыми.

— Ну… и кто из них я? — спросила Хуана.

Я переводил взгляд с одной на другую, размышлял и протестовал:

— Это слишком сложно. Я видел Миранду всего четыре-пять секунд, не больше.

— Да, но я не спрашиваю, кто из них Миранда. Я спрашиваю, кто из них я. Меня-то ты видел?

Вообще-то это было ужасно. Я решил рискнуть, положившись на интуицию.

— Ты сидишь слева, — сказал я и затаил дыхание.

— Браво. — Хуана наклонилась и подарила мне быстрый, но влажный поцелуй. — А как ты определил?

— Не знаю. Просто угадал.

— Негодяй, — сказала она. — Нас можно различить по губам. Я и сама сомневалась, если хочешь знать.

Я внимательно посмотрел на маленькие улыбающиеся детские ротики и в конце концов разглядел разницу. У Хуаны более округлая, более заметная ложбинка в середине верхней губы, более дерзкая и воздушная архитектура губ, в то время как губы Миранды более тонкие. К тому же у ее сестры какое-то пятнышко на верхней губе, родинка или что-то подобное. Фотограф не заретушировал его — возможно, чтобы другие могли заметить разницу. Вкус первых губ я все еще ощущал на своих.

Ноябрь 1958 года. До революции еще месяц. Через месяц Батиста[5] сядет в самолет своего приятеля, доминиканского диктатора Трухильо с чемоданом, набитым деньгами кубинцев, а Фидель, Че и Камило[6] въедут в Гавану, опьяненные победой. Фотография свидетельствовала о том, что при режиме семья была зажиточной. У девочек были туфли. Новые туфли. Не могу с уверенностью сказать, была ли у меня самого обувь в то время. Во всяком случае, не на каждый день. Одно ощущение я помню хорошо — глина, застрявшая между пальцами ног, когда мы играли в бейсбол на пустыре и внезапно пошел дождь.

— На этой фотографии ты выглядишь немного полнее, — сказал я Хуане.

— Я до сих пор такая. Миранда родилась второй и была слабее. Она едва выжила. Иногда я думаю, что для Миранды борьба за жизнь продолжается до сих пор. — Потом она засмеялась. — Видишь кролика? Я его прекрасно помню, и помню, что он был моим. Я назвала его Антонио. Миранда никак не хотела этого признать. Ну как, ты готов встретиться с папой? Папа более чем охотно съест на завтрак поэта.

— Мы не приняли душ, — возразил я.

— Думаешь, душ поможет? Он врач. Он все поймет, посмотрев на нас.

— У Фиделя в бороде вши. Их можно извести за одну ночь с помощью простого препарата, но Фидель, идиот, решил вместо этого принести в жертву Шанго[7] бутылку рома. Но что-то было сделано не так. Вши остались, и кое-кто говорит, что сразу после этого по телевизору показывали Джимми Картера[8]. Он стоял и чесал лицо как сумасшедший. Так, тебе кофе с молоком?

Доктор Висенте Эррера, отец Хуаны и Миранды, был не из тех людей, кто для застольных разговоров выбирает темы деликатные или навязшие в зубах. Таких разговоров я никогда раньше не слышал. Лет пятидесяти пяти, совершенно седой, но с густой гривой довольно длинных волос, зачесанных назад, а посреди лица — здоровенная щетка усов. Это отец. Меня воспитали так, что понятие «отец» для меня являлось абстракцией; это осеменитель, котяра, исчезнувший во мраке, у которого тем не менее есть имя. А имя его нельзя выговорить, не произнеся несколько напоминающих плевки звуков. Отец Хуаны и Миранды был настоящим, принимающим участие в жизни девочек, большое участие, потому что он один воспитывал дочерей и имел в доме непререкаемый авторитет. Я боялся его, и ему не составило ни малейшего труда заметить это, но к чести доктора Эрреры надо сказать, что он относился ко мне весьма снисходительно.

Миранда уже уехала, так что за столом присутствовали только доктор, Хуана и я. Завтрак был приготовлен и подан экономкой, мулаткой лет сорока, которая заходила на несколько часов каждый день и, как неоднократно намекала Хуана, была папиным нечаянным утешением в его одиночестве.

— Миранда очень спешила, — сказал доктор Эррера. — Я заметил, что теперь, кажется, обе мои дочери ценят любовь выше нормального питания.

Он посмотрел на меня, и я, должно быть, покраснел. В любом случае, я был настолько сверхчувствительным, насколько может быть молодой человек, только что закончивший заниматься сексом. На моем туловище горели несколько царапин, нанесенных Хуаной. Правая нога ныла, потому что я потянул мышцу в пылу страсти. И от меня наверняка пахло. Я был вынужден напомнить себе самому, что одет.

— Вам надо сбросить щенячий жир, обоим. Не повредит, — сказал доктор и рассмеялся. — Но естественно, в мое время подобное было немыслимым. Если бы речь шла о моем отце, ты бы ни за что не вышел отсюда живым.

— Папа твердо придерживается морали времен диктатуры, — заметила Хуана и потянулась за апельсиновым мармеладом.

— Придержи язык, девочка, — сказал отец не слишком резко. — Можешь называть это моралью времен диктатуры, но это единственная мораль, которую знала эта семья. В нас течет чистая испанская кровь, Хуана наверняка тебе уже об этом рассказала. Мы христиане. Я не говорю, что раньше все было лучше, но случается, я размышляю, так ли необходимо было навязывать нам мораль рабовладельческого общества. Я не вижу ничего контрреволюционного в том, чтобы знать, кто чей отец, например. И хотя Фидель — чертов ублюдок, нам всем совершенно не обязательно становиться такими же. Так ведь?

Я был слишком шокирован, чтобы ответить ему как полагается.

— Мой отец погиб на Плая-Ларга, — произнес я в конце концов. Такое замечание обычно пресекало подобные разговоры. Это был мой козырь.