Я рванулся наверх, край ямы обрушился, засыпав землей сундук, а в десятке шагов катился, медленно набирая скорость, мой камень.
Он унесся с грохотом, оставив за собой просеку поваленных деревьев, раздавленные норки, сброшенные с деревьев птичьи гнезда, и я уткнулся лицом в свежевскопанную землю, сердце мое взорвалось слезами. Опять я отвлекся на ничтожное!
Я не считал дни, которые провел в тяжком единоборстве с камнем. Он так и норовил сорваться вниз, давил всей массой, становился все тяжелее, а на моих ладонях от кровавых мозолей кожа стала твердой, как копыта. Я не замечал солнца, не видел игривых зверьков, не слышал пения птиц, только изо всех сил катил этот проклятый камень и даже не почувствовал, как кто-то подошел и долго стоял, смотрел.
— Сизиф! — сказал он, и мне показалось, что голос мне знаком. Сизиф, да оглянись же! Не хочешь оглядываться, так хоть скажи мне что-нибудь, мы ж вместе играли в детстве!
Человек был немолод, и я не сразу узнал его. Когда я покинул Коринф, он был еще юношей, теперь же он смотрел из сгорбленного тела, что расплылось как тесто, обвисло.
— Привет, — сказал я. — Ты изменился.
— Ты тоже… А зачем? — он смотрел с жалостью, голос звучал дружески. — Не терзайся, живи, как все. Брось свой камень, наслаждайся жизнью, она коротка.
Я это видел. Мое тело не расплылось, но и мои мышцы когда-то порвутся, и все, что у меня есть, — это мой камень… который я не втащил еще и до середины горы. Да и где вершина? Чем выше втаскиваю, тем дальше кажется. Вижу лишь сверкающее сияние в немыслимой выси…
— Когда-то я брал все мелкие радости полной чашей. Я брал их столько, что расплескивались, но и упавших капель хватило бы другим на всю жизнь! Но это радости для смертных… Птицы так живут, олени, насекомые… А мы выше, мы — потомки богов, потому и радости наши должны быть выше. Выше, а не просто больше!
— Какие радости? — удивился он.
Я смотрел в лицо старого друга. Друга моей прежней жизни.
— Мало жить простейшими радостями и заботами, — ответил я честно, ведь я не воробей и не насекомое.
— А как ты хочешь жить?
— Не знаю, — ответил я тяжело. — Но не по-насекомьи!
Я толкал камень вверх, я упирался грудью, а когда уставал, подставлял спину и катил камень спиной, всем моим телом, медленно поднимаясь вверх.
Задыхаясь от усталости и обливаясь потом, я вдруг ощутил, что камень остановился. Я нажал еще, но он не поддался. И тут я увидел каменную стену, что поднималась на добрых два десятка шагов!
Я замер, ошеломленный. Холод стиснул ноги, поднялся, заморозил желудок, оставив там пустоту, ледяным ножом ударил в сердце. Стена! Сколько усилий ухлопал, а все зря…
Оставив камень, я в тот же вечер спустился в город. Тоска вроде бы подалась немного, когда залил в себя кувшин вина, затем помню какой-то спор с крестьянами, женщин, драку со сборщиками налогов, а потом я плясал на горящих углях… Утром, не раскрывая глаз, поспешил нащупать ногой кувшин вина, и так гулял и пил, глушил тоску.
Не помню, сколько прошло времени, но неведомая сила, которой я подчинялся в свои лучшие дни, снова погнала меня к оставленному камню. Если камень попал в тупик, то нужно искать другой путь — правее или левее, а при необходимости и вернуться немного назад, но главное — карабкаться с камнем вверх, только вверх!
Камень я обнаружил у подножия. Оставленный мною у стены, он недолго держался на прежней высоте…
Путь наверх тяжек, но теперь, умудренный горьким опытом, я преодолевал все же быстрее: я знал ловушки, препятствия, рытвины, видел вспученные корни и, наконец, добрался до злополучной развилки, откуда неосторожно повернул чуть вправо, самую малость. Теперь я покатил камень прямо. Насколько же это труднее!
Я забрался высоко, и отсюда мой Коринф казался крохотным. В минуты отдыха я часто рассматривал его, стараясь разгадать мучивший меня вопрос: как жить этим людям? Как жить правильно?.. Запри любого из них в темницу уйму ума и таланта проявит, чтобы выбраться, а в сонном спокойствии так и проживет до старости, до смерти, не узнав, на что способен… Если у кого случается несчастье, то и душа просыпается, но обычно в городе жизнь течет беззаботно, люди от рождения до смерти чем-то похожи на коз, которых пасут…
Я толкал камень вверх, когда услышал голоса. Между деревьями появилось много человек. Малорослые, в козьих шкурах, они остановились в отдалении, робко глядя на меня.
Один из них несмело крикнул:
— Сизиф! Мы принесли тебе еду. Можно нам подойти?
Я ногой подсунул клин под камень, немного ослабил мышцы.
— Я рад гостям.
Они подошли ближе. Маленькие, пугливые.
— Как ты вырос, Сизиф, — сказал один почтительно. — Теперь мы видим, что ты из племени богов. Это проступило в тебе.
— Я не помню вас, — ответил я.
— Наши деды рассказывали о тебе, — ответил один.
— Что же вы такие маленькие? Измельчала порода людей?
— Нет, мы все такие же. Ты тоже был таким… А теперь в тебе много солнца внутри.
Мы сели на траву. Они поглядывали на мой камень, и я поглядывал. Теперь я знал, что оставлять его нельзя даже ненадолго — скатится.
Они встречались со мной взглядами, тут же отводили глаза. Один сказал наконец:
— Мы верим, что тебе под силу втащить этот камень. Вон какой ты стал!
— Камень тащить с подножия стало легче, — согласился я. — Но зато склон становится все круче. Но до вершины я не могу пока добраться.
Они смотрели недоверчиво.
— Ты шутишь, Сизиф.
— Нет. Все люди — потомки богов. Вы бы тоже могли закатить камень на вершину, но не хотите…
— Почему, Сизиф? — спросил кто-то с удивлением.
— Потому, что вы живете как олени, птицы, рыбы, — сказал я с болью и подумал, что уже не раз говорил это, что все чаще ко мне приходят люди, и я начинаю говорить им, ибо, видя меня с камнем, они стараются понять меня.
Один из них, с умным лицом, однако с озабоченным выражением, выпалил с достоинством:
— У тебя своя философия, Сизиф, а у нас своя.
Я покачал разочарованно головой:
— Зверь, конечно, не потащит камень в гору. Ему нечего там делать вообще, если на вершине нет вкусной травы или сочного мяса.
Он обиделся. Но я снова катил и катил свой камень, стиснув зубы, подавляя боль, усталость. Помню, однажды, смертельно устав, несколько дней провел возле камня, не притрагиваясь к нему. Он был укреплен подпорками, надежно укреплен, но через неделю я обнаружил, что каким-то образом мы сдвинулись на шаг ниже!
Вот та сосна, возле которой укрепил камень, но теперь сосна выше, а мы сползли… Значит, и останавливаться нельзя, ибо это тоже путь вниз. Ох, проклятье.
Иногда ноги ступали по мягкой шелковистой траве, иногда по мокрому снегу, потом опять по траве, обнаженные плечи сек злой дождь, палило солнце, их грыз холодный ветер с севера, пытался сковать мороз, но снова жаркое солнце сжигало лед, нагревало голову, делало тело коричневым.
Летний зной и холод зимы сменялись так часто, что мне казалось будто при каждом шаге ступни погружаются то в мягкую прогретую траву, разгоняя ярких бочек, то шлепают по рыхлому снегу.
Я катил камень, жилы напрягались, и с неудовольствием слушал звон приближающегося железа.
