обижу.
Джу гладит Лидию по голове, аккуратно — не разбудить бы — целует, на маленький прикроватный столик кладет записку, прижимая ее ингалятором, чтобы не унесло случайным сквозняком, и почти на цыпочках уходит из комнаты. А потом и из дома.
Джу идет по улице, за ней, подпрыгивая на булыжниках, едет бежевый чемодан, в левой руке яблоко, последнее бывшее в холодильнике, розовое, хрусткое. Ломкое. Джу не ест его, просто гладит указательным пальцем — похоже на ногти Лидии. Такое же нежное, гладкое, холодное ощущение. Бедная моя девочка, думает Джу, я больше никогда тебя не обижу.
Джу останавливается на углу около аптеки, резко отводит руку и швыряет яблоко куда-то вперед, далеко-далеко. Куда оно упало, Джу не смотрит. Не опоздать бы на поезд, думает она, не опоздать бы на поезд. Уже без пятнадцати девять.
— Ну вот, — говорит Руфь, открывая дверь, — вот мы и дома.
Клодина молчит, принюхивается настороженно, входить не торопится, хотя обычно первой несется на разведку. Симон тоже молчит, глядит за порог, покачивая головой. Зрелище, надо сказать, так себе: пыльно, пусто, уныло. Еще пахнет как-то нехорошо, у Симона нюх не хуже, чем у Клодины. Впрочем, нестрашно. Неделя — и дом будет как новенький, не узнаете. И о запахах Руфь позаботится, она умеет какое-то волшебство, отчего в любом ее жилище всегда пахнет так, что становишься глупым и счастливым. Каким Симон стал еще пятьдесят лет назад, впервые попав в крохотную комнату в общежитии.
— Пойдем смотреть? — спрашивает Руфь и первой входит внутрь. Клодина тут же протискивается за ней, задевая ногу Симона, оставляя на его штанине клок белой шерсти — осень почти, линяет.
Они идут по комнатам, глядят по сторонам. Симон держит Руфь за руку, Руфь рассказывает, что вот сюда мы поставим диванчик, а тут пусть будут полки с книгами, а в этой комнатке сделаем спальню, ничего, что маленькая, зато окнами на восток, а значит, вставать будет легко и весело, а вот тут будет спать Клодина. Здесь на нее никто не наступит. Симон согласен, а Клодину, даже если у нее и есть свое мнение, никто не спрашивает.
— А тут будет гостиная, да? — Они заходят в большую комнату, Руфь улыбается. Сама себе отвечает: — Конечно, только здесь. Камин…
Она счастливо вздыхает. Симон никогда не понимал, в чем такая радость от камина, но Руфь столько мечтала о нем, что он тоже счастлив. Клодина, словно поняв, о чем идет речь, сует нос туда, где потом будет огонь, пытается разгрести лапами остатки золы и пыли и тут же начинает чихать.
— Смотри-ка! — Руфь выбирается из руки Симона, наклоняется. — Смотри, что Клодина нам нашла.
В ее ладони стеклянное яблоко, темно-красное, большое, с коричневым черенком и двумя зелеными листьями. Видимо, уронили, когда собирались, да так и не нашли. Удивительно, как не разбилось.
Руфь покачивает яблоко.
— Красивое какое.
Потом ставит находку на каминную полку, точно на единственное солнечное пятно. Красное стекло начинает слегка искрить.
— Как живое. — Она отходит назад, снова берет Симона за руку. — Правда?
Симон кивает, яблоко действительно кажется настоящим и очень — он ищет подходящее слово — уютным на пыльной каминной полке в абсолютно пустой комнате.
Руфь тихонечко вздыхает. Она, кажется, готова заплакать. Но Симон крепко сжимает ее ладонь, а Клодина тыкается пыльным носом под коленку, и Руфь только шмыгает носом и улыбается.
У та сидит на крыльце мастерской, рассеянно грызет зеленое яблоко, думает: «…в следующей жизни, — думает Ута, — я хочу быть твоим ребенком, наверное, мальчиком, потому что девочкой я уже была, или все-таки девочкой?., я еще подумаю, времени много, а вот тебе мамой лучше не становиться, ты слишком мужчина для этого, но вообще, из тебя получится отличный родитель, я уверена, самый замечательный отец на свете будешь, жена твоя станет нашей кошкой, хорошая кошка выйдет, настоящая, тощая рыжуха, со злющими глазами, моих собак поселим по соседству, из них получится дивное семейство в итальянском стиле, шумное и дружелюбное, они не изменятся, всех твоих женщин сделаем коллегами и партнерами по разным делам, это правильно — они тебя любили, значит, не подставят и не обманут. а друзья пусть остаются друзьями, от добра добра не ищут, а я буду твоим ребенком, все-таки лучше девочкой, тогда мы точно не будем ссориться, никогда, ты будешь качать меня на коленях и читать сказки перед сном, покупать игрушки и платья, избалуешь меня до полусмерти, но я все равно останусь хорошей, с таким отцом невозможно по-другому, а женщин у тебя не будет, не знаю, кто станет моей матерью, как-то безразлично совсем, потому что все, что от нее нужно, — родить меня, все остальное останется тебе, тебе, может, умрет, может, сбежит с заезжим цирковым артистом, неважно, главное, ее не будет, а других я к тебе не подпущу, и это будет моим единственным недостатком, с которым тебе придется смириться, потому что ты будешь любить меня так, как не любил никогда никого, даже меня сейчас, даже меня…»
Лео выныривает из-под капота, потягивается.
— О чем задумалась, красавица? — спрашивает улыбнувшись.
У та швыряет огрызок куда-то в сторону и тоже улыбается:
— Да так, ни о чем. Ты починился? Теперь уедешь?
— Да, детка, прости, но мне пора. Ольга пригласила гостей на ужин… — он сбивается. — Ну, понимаешь…
— Понимаю. — Ута подставляет Лео губы для поцелуя.
Потом молча смотрит, как он садится в машину, как заводит мотор, как поднимает в прощальном жесте руку, как выезжает на дорогу…
«…в следующей жизни, — думает Ута, доставая из ящика зеленое яблоко, — я хочу быть твоим ребенком…»
Лена устроилась за первым от входа столиком. Она пьет чай из большой чашки с ярким яблоком на боку и очень хочет заказать пирожное. Но она ужасно боится, что Павел войдет именно в тот момент, когда она будет есть. Ей кажется, что это некрасиво. Лена вообще не любит, когда на нее смотрят мужчины. А тем более во время еды.
Павел стоит у входа в кафе. Ему уже давно пора зайти внутрь, потому что его ждет Лена, но он боится, что она, не дождавшись его, уже заказала себе пирожное. Павел уверен, что если увидит, как Лена ест, то немедленно в нее влюбится. А это, конечно, нежелательно.
Лена поглаживает большим пальцем яблочный бок чашки, представляет себе, как она ест пирожное. Слоеное, в обрамлении сливочных капель, небрежно выпущенных из баллончика, с желейной прослойкой, в которой застыли кусочки персика и клубники. Ее слегка тошнит.
Павел стоит столбом и тоскливо смотрит на нарисованные на двери яркие яблоки. Он представляет себе, как Лена ест пирожное. Кофейная полоска, ванильная Полоска, большая кремовая роза, из которой торчит осколок шоколадки. Он уже влюблен.
Лена понимает, что если Павел не придет в течение ближайших пяти минут, она плюнет на все и закажет себе уже наконец пирожное. И съест его, господи боже, съест. Какое будет счастье.
Павел понимает, что если сейчас не возьмется за ручку двери, то никогда не зайдет в кафе. И может быть, даже вовсе никогда не пошевелится больше. Господи боже, больше никогда. Такое будет счастье.
Лена медленно поднимает руку, чтобы подозвать официантку и заказать пирожное. Она не успевает сделать этого, потому что в дверь входит Павел. Он улыбается Лене и говорит:
— Добрый день. Простите, что задержался. Вы принесли то, что я просил?
«Слава богу, не успела», — думает Лена.
— Да, конечно. Деньги, надеюсь, с вами.
— Ой, вам так идет! — Дора восхищенно закатывает глаза, изо всех сил демонстрируя, как же ей нравится.
