писателей. Судьба Никитина, Решетникова, Помяловского, Надсона, Левитова и подобных им несчастливцев, которым словно на роду было написано «что-то роковое», всякому известна. Одни из них были подавлены нищетой, другие — с чуткою до болезненности душою — не вынесли окружающей их обстановки, третьи… третьи унесли с собою в могилу тайну своей ненормальной тяжелой участи.
К последним, я думаю, более всего можно отнести недавно зарезавшегося Николая Васильевича Успенского. Его оригинальная и печально своеобразная жизнь, положительно, ставит в тупик. Я говорю, собственно, про себя, а не про публику, потому что собственно мне и еще очень немногим пришлось узнать некоторые удивительные факты из его интимном жизни. Публика же, наверное, до сих пор не имеет никаких хотя бы голых, но полных биографических данных одного из первых и крупнейших народных писателей, совершенно особой, своеобразной школы, зародившейся в шестидесятых годах. Впрочем, последним, то есть передачей полной биографии Н.В., не задаюсь и я. Я передам только кое-какие очень характеристические факты его интимной жизни.
Верстах в десяти от Ефремова (Тульск. губ.) есть село Лобаново. Случайно узнав, что в нем очень часто и в течение многих лет появлялся Н.В., которого многие из жителей отлично знают и помнят, я сейчас же отправился туда, с надеждой услыхать некоторые подробности из жизни покойного писателя. К тому же я знал, что в Лобанове живет тесть и друг детства Н.В., священник А.И.У., человек очень образованный и развитой, и я понадеялся даже на большее, — думал, что могу узнать полную биографию его друга и зятя. И в самом деле, где и от кого можно было узнать более подробно и верно? Но предположения мои наполовину рушились. Узнал я много менее, чем ожидал.
Прежде всего А.И.У., к которому я первым делом отправился, наотрез отказался дать какие-либо сведения. «Жизнь, которую вел покойный Н.В., до того, молодой человек, своеобразна, — сказал он мне, — что описать и передать ее вкратце очень трудно и даже, по-моему, не имеет смысла… Н.В. был слишком недюжинный человек, слишком глубокая натура. Передать всего я на словах не могу, а кое-что не считаю интересным и нужным».
— Но ведь лучше знать что-нибудь, чем ничего, — возразил я. — А для того, чтобы не вышло односторонности, не надо вдаваться в рассуждения о фактах.
— Нет, по-моему, лучше ничего.
— Значит, — продолжал я, — вы все-таки думаете когда-нибудь сами написать о Н.В.
— Право, не знаю. Если не умру скоро, — может быть.
— Вот видите, «может быть», а вы ведь один из очень немногих, знавших Н.В. близко.
— Да, даже из очень и очень немногих, — подтвердил А. П., - мы были с ним товарищи, родственники близкие, так что Н.В. во многом мне открывался.
Старик, как видно, был тверд в своем решении. Просить снова — было бесполезно. Поэтому я переменил тактику и решился выпытать кое-что незаметно. Меня, уже не как биографа, а просто, как человека, заинтересовала личность покойного. Это мне отчасти удалось.
Дома за чаем, среди посторонних разговоров, А.И., действительно, коснулся некоторых фактов из жизни покойного. Я расспросил еще кое-кого из лобановских жителей, и у меня получились следующие сведения. Николай Васильевич родился приблизительно в сорок пятом году, недалеко от Ефремова, в Тульской же губернии, в селе Ново-Михайловском или Шилове и происходил из духовного звания. Первоначально он учился в Троицком духовном училище (в Новосельском уезде), потом перешел в семинарию и, по окончании там курса, поступил в университет. Но по странности своего характера он пробыл там недолго и вышел. На мой вопрос: «Почему Н.В. не мог нигде долго держаться», — А.И.У. ответил, что объяснить это трудно. «Из-за пустяковых ссор не уживаются и не такие люди, как Н.В., а мелкие, страдающие грошовым самолюбием», — сказал он мне. Потом снова поступил, и снова повторилась та же история. Вообще долго где-нибудь держаться Н.В. не мог — ни в университете, ни на службе, на которую он впоследствии поступал несколько раз. Служебная деятельность Н.В., по окончательном выходе его из университета, была по преимуществу педагогическая. Так, между прочим, он был помощником в Яснополянской школе у Л. Н. Толстого, но опять-таки пробыл там, кажется, не более двух месяцев. Так и проходила его жизнь — где день, где ночь, материально никогда не обеспеченная. Деньги вообще плохо держались у Н.В. В этом отношении характерна история с тургеневским имением. Как передал мне А.И.У. — Тургенев, с которым покойный был в хороших отношениях, подарил или, собственно, не подарил, а отдал в долг (выплатишь, мол, по возможности) Н.В. имение — десятин около пятидесяти, находящееся в Чернском уезде. Н.В. сейчас же распорядился с ним по-своему: продал его тысяч за шесть и, разумеется, через несколько времени был снова без копейки.
Писать, то есть, собственно, пробовать свои силы на литературном поприще, Н.В. начал сравнительно поздно. По словам А.И.У., он не шел по обычной для многих дорожке, то есть не начал писать еще в школе что-нибудь вроде стихов или мелких подражаний. Первый его рассказ, кажется, был чуть ли не первый из напечатанных и обративших на него внимание, как на выдающийся талант. У него завязались хорошие литературные знакомства в Петербурге и в Москве, где он обыкновенно и проводил зимы. Летом он появлялся в Лобанове и жил большею частью у А.И.У. На сорок втором году он женился на его дочери Е. А. Говорят, что она страстно влюбилась в него и вышла замуж против воли родителей. Сейчас же после свадьбы молодые уехали и вернулись только тогда, когда Е. А. родила дочь и заболела. Болезнь у нее все развивалась более и более, и, наконец, через четыре года чахотка свела ее в могилу. Н.В. был сильно поражен ее смертью. Он любил ее глубоко и искренне. Мне говорили, что почти каждый день, в теплую погоду, Н.В. возил ее в нарочно сделанной для нее тележке по селу, возбуждая тем всеобщие насмешки.
После смерти Е. А., несмотря на упрашивания и даже требования тещи отдать ей ребенка, Н.В. взял свою девочку и скрылся. Воспитанием ее он занялся сам, и замечательно оригинально было это воспитание. «Он ее страстно любил, — сообщил мне А.И.У., - но любил опять-таки по-своему». И действительно, он делал все по-своему. Например, он купал ее следующим образом: разденет и спокойно бросит в воду. Ребенок, разумеется, кричит, силится выбраться на берег, отчаянно бултыхается ручонками, а он стоит себе спокойно на берегу…
В это время жизнь Н.В. была уже вполне кочевая. Неизвестно, с какими целями он бродил всюду по селам (уходил даже в дальние губернии), где, разумеется, не пропускал ни одного питейного заведения, — и везде в «своем» костюме и с девочкою — дочкой. Костюм этот был незамысловатый, а иногда просто нищенский. Вещей у него только и было, что с собой. А с собой он носил маленький мешочек, где лежала одна-другая рубашка, кое-какие «бумажонки» (рукописи) и простая, русская гармоника. Он с нею не разлучался. Дочка, наряженная в мужской костюм, тоже всюду сопровождала его — и по деревням, и по питейным заведениям. В Лобанове почти всякий мальчишка видал, например, такую сцену: идет Н.В. с своею дочкою и, наигрывая «барыню», подпевает самым развеселым образом что-нибудь вроде:
Вообще наружно Н.В. казался веселым. Очень многие из его знакомых называли его «Мефистофелем», по чему легко можно судить о характере этой веселости. В пьяном виде он был смирен, среди мужиков — весел, а на заводе (в Лобанове винокуренный завод, куда он очень часто заходил), среди разных «подвальных» и рабочих — серьезен и задумчив. Пить начал Н.В. уже лет под сорок, то есть, разумеется, пить «как следует». Зная подобные отношения Н.В. к простому народу, тяжело было слушать рассказ одного заводского служащего, как однажды он «закатил в шею Н.В.». «Альни закувыркался!» — прибавил рассказчик с неприятным смехом. Да и не одно это — многое и очень многое тяжело было выслушивать, тем более, что не верить таким рассказам было невозможно: во-первых, — не могут же все врать, и одинаково, а во-вторых, за правдивость говорила и сама бесхитростная передача, не бившая на эффект или на «поражение» слушателя. Видимо, что все привыкли смотреть на Н.В. как на обыкновенного бродягу-пьянчужку. Вот что, например, рассказал мне лобановский кабатчик, с которым я, как будто
