отворачиваясь, чтобы вдохнуть, она признала того, кто вместе с ней держал на невидимом фале несуществующие паруса.
Это был Себас Перейра, повар-доброволец.
– Значит, ты тоже это все… видел?
– Ну да, а что же, – Себас пожал плечами и смешно наморщил нос, – что же я, не как все, что ли?
– Как это? Разве капитан… или синьор Атилла – и они разве видят такое?
– А то! Ну, это же корабль! Что он тебе, как телевизор, что ли: тут показываю, тут не показываю?
– А почему же они тогда сами… не поставили эти паруса? Почему ты? А я зачем?
– Вот ты чудная, – повар потер залепленную пластырем скулу, – им ведь надо здесь держать управление. Капитану, механикам, старпому – у них свое дело. А вот мы с тобой кораблю там пригодились, это, по-моему, очень правильно. И никто никому не мешает, и старику польза. Думаешь, если бы мы ему не помогли выпрямиться, механики починили бы рули так быстро?
– Не знаю… – Магдала посмотрела на свои ладони – они были в ссадинах, и впрямь подумаешь, что ободрала о канат… – Я думала, это меня от качки морочит. Ну, потому что на самом деле такого же не бывает.
– Бывает, – отрезал повар. – Во всяком случае, я уже до этого разок ему стаксели при шторме ставил. Только тогда мне Роза фалы тянуть помогала – ох она и крепкая… дама! И ругается, между прочим, как матрос.
6
…а все потому, что та девушка креветок ела. Та, на пирсе, – из под вязаной пестрой шапочки рыжие кудряшки, из меховой оторочки – алые щеки. Больших норвежских креветок, бело-розовых, у Магдалы даже под ложечкой засосало. Сама-то она уже битый час выглядывала делегацию рунологов из Эгильсстадира, рунологи, очевидно, застряли где-то в вечных снегах, или, может, их подкараулил Гейзер, в общем, есть уже хотелось, а тут эта рыжая с собакой! И с креветками. Она вынимала их из пакетика по одной, вылущивала из скорлупы, кидала в рот и улыбалась, и жевала, и снова роняла скорлупку, а ее пес даже носом не поводил – большая белая остроухая лайка. Один раз только собака показала Магдале свой льдисто-синий глаз, а потом снова придремала на осеннем холодном солнышке. Девушке тоже хватило одного раза на Магдалу поглядеть: она подняла пакетик повыше, постучала пальцем, поманила – мол, приходи, поделюсь.
Магдала все сделала правильно: показала ей знаками – погоди, не уходи, я сейчас. Сбегала на камбуз и взяла там виноградную гроздь в вощеной бумаге (Себастьян был занят – выписывал из атласа все острова, названные в честь Магдалины). И в библиотеку тоже забежала: там Роза и госпожа Торстейндоттир из университета Рейкьявика, согбенные, спорили над копией Пребольшого рунического камня. «С пирса ни ногой», – сказала Роза, не разгибаясь. Магдала кивнула ей в спину и помчалась вприпрыжку.
Конечно, с пирса ни ногой. Креветки – объедение, мокрым от морского соленого отвара пальцем себя в нос: я Магдала, а ты? Ду ю спик инглиш? Нет? Магдала я, а ты? Гвюдбьорг? Хорошее имя, хорошее имя, возьми, это тебе, попробуй, вкусно!
Девушка Гвюдбьорг берет виноградную гроздь, отрывает ягодку, раскусывает опасливо – и смеется. Прячет виноград за пазухой замшевой куртки, сильно хватает Магдалу за руки. Вскакивает остроухая собака.
Так странно, чудно, когда языка не знаешь – все становится здесь и сейчас, каждое мгновение останавливается, и ничего нельзя толком понять. И понимаешь всё.
Нет, нет, говорит Магдала, куда ты меня зовешь? Туда? В город? С тобой? Погоди, я на работе. Что? Что ты говоришь, я не понимаю? В гости? Погоди, я…
– Хэээй! – резкий голос окликнул с борта. Это хранительница и исландская миссис вышли на белый свет.
– Магдала, – зычно позвала Роза, – поднимайся на борт, ребята из Эгильсстаддира позвонили, они приедут только завтра.
– Миссис О’Ши, – Магдала сложила соленые пальцы рупором, – Роза, можно мне тогда пойти погулять? Это Гвюдбьорг, она хорошая, она зовет погулять!
– Исландия – одна из самых безопасных стран в мире, – важно сказала круглая миссис Чья-то-там-доттир. – Пусть девочка посмотрит город. У нас красиво. И освещение везде.
– Хорошо, – сказала Роза. – К ужину возвращайся. Ты обедала?
– Мне Гвюдбьорг дала креветок, а к ужину я буду!
А веселая рыжая добрая Гвюдбьорг смеется, и собака ее весело скалится, и вот уже две девушки бегут по пирсу, и в темнеющем воздухе затихает смех.
Да, они и бежали, и просто очень быстро шли по широким нарядным улицам, и по нешироким, но все равно нарядным: в городе были цветные крыши, цветные плотные жалюзи на окнах, ярко выкрашенные палисадники. И столбы белого пара поднимались высоко в ясном небе – сначала синем, потом темно-синем, лиловатом, сиреневом, пурпурном со звездами… Темнело по-осеннему скоро, и так же скоро зажигался оранжевый и желтый ночной свет, и было совсем не страшно. Пес по имени Тор все время бежал впереди, останавливался, растягивал в собачьей усмешке черные губы. Гвюдбьорг на ходу показывала туда и сюда, говорила что-то – Магдала едва догадывалась: школа… церковь… ого! ничего себе церковь, на ракету похожа, какая-то статуя, еще статуя…
– Куда мы идем, Гвюдбьорг?
Смеется. Она много смеется, и смех у нее приятный. Рукой машет – туда, туда.
– В горы? Нет, в горы мне нельзя, что ты. Мне надо назад, на корабль.
Мотает головой. Нет, не в горы. Куда? Домой? Куда – домой? К тебе домой? В гости? Ну, это только если ненадолго, понимаешь?
Кивает, кивает, приоткрывает куртку, показывает на виноград. Говорит что-то. Мати? Мати? Матушка? Мама? Ну хорошо, покажем твоей маме, да, но потом я сразу к себе, туда, на корабль, понимаешь, да?
Да.
Дом Гвюдбьорг был далеко от главных улиц, и Магдале показалось, что в окнах его темно. Гвюдбьорг протащила ее по деревянному тротуарчику, собака Тор деловито забралась в большую конуру, потом отворилась дверь, и Магдала увидела переливчатый свет – много свечей там было, в той комнате с очагом и с кастрюлями на нем, и высокая темнолицая женщина строго посмотрела на нее из-под платка до самых бровей.
Гвюдбьорг заговорила – быстро, плавно, распахнула куртку, положила на стол виноградную кисть. Хмурая ее матушка – ведь это же она, матушка ее? – медленно кивала, а сама оглядывала гостью цепко, внимательно, и от этого взгляда у Магдалы заныло в затылке. Правда, может быть, все дело было в чистом воздухе, в ходьбе – на корабле не побегаешь особо, усталость поднялась от щиколоток… Гвюдбьорг замолчала, темная женщина кивнула в последний раз и сказала что- то, обращаясь к Магдале, показывая рукой на лавку. Садись, дескать, девушка.
И Магдала, усталая, присела на краешек и больше уже ничего не помнила наверняка.
А помнила она, казалось ей, еду. Или только пахло едой – грибным супом, что ли? Потому что вкус пищи был совсем другой, молока – жирного, как дома, и меда. Потом был сон, что ли? Магдала не знала и не могла знать, шла ли она – или ее вели? – какими-то ходами, она никак не понимала, босы ли ее ноги, ступающие по камням и мху, или это только
