Старик помешан на этом деле — дураку понятно.
Ангелы — они не такие. Ангелы — печальные и строгие, они стоят в церквях и держат потолок, чтобы не упал. Печальные они потому, что потолок довольно тяжелый. А строгие — чтобы никто не подходил, чтобы не мешали держать.
Я точно знаю: бабка рассказывала, а бабка моя врать не любила. Она — как померла — сама стала ангелом, я приходила на нее смотреть каждое утро, пока священник по погнал в шею. Бабка моя стояла в дальнем углу, подпирая балкон, откуда ноют по праздникам и воскресеньям.
Хорошее место. Ее не видно, ей видно всех. Напротив нее устроился дед — тоже ангел. Он был солдатом, а когда его убили, стал ангелом, так она мне рассказывала. Мы с ней ходили смотреть — пока она жива была. «Видишь, — говорила она, — вот он, стоит, мой суженый. Я его живьем один только денек знала. С тех пор прихожу поговорить с ним, попросить чего или помолиться. Все для меня делает. Вчера просила дров, он сразу прислал с оказией. Безотказный. Вот помру, стану рядом, и ты сможешь приходить ко мне».
Что священник меня погонит, она, конечно, знать тогда не могла.
Наверное, когда им надоедает стоять так вот, когда в церкви нет никого или когда никто не смотрит, они вылетают на воздух — поиграть друг с дружкой. Может быть, они прилетают в людские дома и балуются, как дети, а после находят кого-нибудь вроде меня или старого Мерлина и забавляются, представляя себя нами, погружаясь все глубже и глубже в наши жизни, в нашу память. И тогда они забывают на время, что они — ангелы, но потом всегда вспоминают и спешат дальше, ведь им нужно успеть побыть всеми, кто есть: людьми и зверушками, метелками и совками для мусора, птицами и песнями, — пока не ударил вечерний колокол, пока прихожане не вернулись под эти своды, пока не пришло время покоя и вечерней молитвы.
ЧТОБЫ ПРЕКРАТИТЬ ДОЖДЬ
Первый раз я побежал к тебе совсем ранней весной.
Я шел по парку, в воздухе плыла стылая морось, черные ветки копили воду и время от времени сбрасывали вниз крупные капли, тяжелые и темные, как ртуть.
Я шел и думал о тебе. Я всегда думаю о тебе с тех пор, как тебя нет, говорю с тобой вслух о всякой ерунде типа: «Сегодня ничего не получилось, ни поспать, ни поработать, так что я поехал в город за кофе, да так и застрял там на полдня». Или: «В парке появились первые крокусы, так жаль, что я не могу показать их тебе». Я бормотал и пинал прошлогодние каштаны, когда увидел в конце аллеи тебя.
И я побежал. Побежал быстрее, чем сообразил, что сейчас обознаюсь: на меня обернется чужое, не твое лицо, потому что тебя здесь нет, уже много лет нет, уже столько лет нет, что я дня не могу прожить, не бормоча тебе всякие глупости на ходу.
Меня хватило метров на триста. Мне было нечем дышать, в легкие словно гравий натолкали, а ноги болели так, будто я воспользовался ими первый раз в жизни. В глазах потемнело, уши заткнуло ватой и звоном одновременно.
Когда я отдышался и распрямился, в аллее, конечно же, уже никого не было.
Я посмотрел назад — и пробежал-то всего ничего. Неужто все так плохо?
И тогда я взял да и купил себе кроссовки.
Мне совсем не хотелось бегать. Ни ради здоровья, ни ради хорошей формы. Я думал только об одном: а что, если я снова увижу твой силуэт в конце аллеи. Даже если это будешь не ты, что помешает мне сказать: «Здравствуй, ну наконец-то»? А еще я думал: а если это все-таки будешь ты? И еще: как же быстро я побегу к тебе. Как обниму тебя, как зароюсь лицом в волосы, как вдохну твой запах, как расскажу, до чего же я соскучился тут один.
Я бегал каждый день, и каждый день пробегал немного больше, чем в предыдущий. Весеннее солнце вылезало из-за туч, на полянах крокусы тянули вверх разноцветные рыльца. А потом начали зацветать деревья, с южного края аллеи, сначала одно, потом второе, за ним — третье в ряду, будто кто-то каждый день по порядку дотрагивался до стволов и велел — цвети! Я выходил рано утром в пасмурный со сна парк, бежал по темным аллеям, и в конце пути меня всегда поджидало солнце.
Но не ты. Я отдал бы все на свете за то, чтобы добежать до тебя, но чем дольше и дальше я бегал, тем лучше понимал, что этого не будет никогда. Что в лучшем случае я вызову твой призрак. Что ж, думал я, пусть бы и призрак. Твой призрак.
Я бежал к тебе. Сначала по асфальту, потом по грунту, утоптанной дорожке в траве между корней. Земля пружинила у меня под ногами, я старался бежать так, чтобы немного зависать на каждом шаге. Я начал получать удовольствие от процесса, во всяком случае первые десять минут. И еще десять минут мог пробежать на одном упрямстве. И еще пять — воображая, что бегу к тебе.
Была уже середина марта, я бегал почти месяц и думал, что знаю дорожку наизусть. Я бежал, не глядя под ноги, подпевая музыке в плеере. Внезапно наперерез мне выскочила какая-то собака, метнулась поперек дорожки, едва не сбив меня с ног. Я оступился, запнулся за корень и едва успел повернуться боком, чтобы упасть на плечо, а не на руки. Земля, ноздреватая и влажная, как губка, шарахнула меня во все тело, но так удачно, что даже синяков не осталось. Я встал, отряхиваясь. Плечо сильно саднило, и меня вдруг взяла досада: что я тут делаю? Зачем ношусь в парке каждый день, кого догоняю? Никто никогда не будет ждать меня в конце аллеи, никто не обернется на мой оклик.
Я вернулся домой, не закончив бег. И на следующее утро не пошел в парк, тем более что с утра моросил дождь. Я сидел дома день за днем, что-то писал и делал какие-то рисунки, потому что надо же было добывать хлеб насущный.
Иногда я смотрел в окно, на струи, бегущие по стеклу. И говорил — не с тобой, а с собой. Что так и до зеленых чертиков рукой подать, что раз уж я жив, нужно жить свою жизнь, а не превращаться в фонтан слез, потому что сколько можно — быть здесь без тебя и плакать, это невозможно — быть здесь без тебя, невозможно быть здесь, смотреть на треклятый дождь и все равно быть здесь, и все равно без тебя.
Через две недели заговорили о наводнении. Погода испортилась окончательно, я уже и забыл, как выглядит солнце. Еще через неделю я услышал в продуктовом, что объявлено чрезвычайное положение. Я вышел из магазина с пакетом в руках и дошел до конца улицы. Оттуда начинался парк. Он стоял мокрый и холодный, на черных асфальтовых дорожках серыми кляксами гнили опавшие лепестки вишен. Из низких туч сыпалась мелкая морось. Я развернулся и пошел домой.
Какого черта, думал я. Еще три недели назад каждый день было солнце, а дожди шли по ночам, веселые, весенние дожди, под которые так сладко спать. Я носился в парке, как годовалый пес, а вокруг зацветали вишни. Почему я сейчас не могу этого делать? Потому что все равно никогда тебя не увижу, думал я. Потому что лучше бы мне жить, не помня о тебе, чем помнить о тебе так. Дождь плеснул мне водой в лицо, и я ускорил шаг. Ты действительно этого хочешь, спросил я. Ты действительно хочешь не помнить? Я хочу не искать тебя за каждым поворотом аллеи, ответил я. Я хочу носиться в парке, как годовалый пес. Я хочу перестать повторять: «Как же я без тебя, как я без тебя».
Носись, кто тебе мешает.
Ну как это — кто. Ты и мешаешь.
В самом деле?
Я поставил пакет на разделочный стол и принялся раскладывать продукты. Яйца — в контейнер в холодильнике, овощи — в нижний ящик, мясо замариновать. Я много лет учился быть без тебя, я живу, я дышу, я рад весне и первоцветам, рад жаркому лету, теплой зиме и осеннему зареву листьев, но все это не имеет значения, потому что без тебя. Виноград нужно помыть и выложить на стол, не то я забуду про него и сгною, сколько раз уже так было. Я научился тут быть без тебя, но, знаешь, теперь не вижу никакого проку в этой науке. Бесполезное умение, не стоило тратить на него столько лет. Забыл ветчины купить, вот растяпа.