и для убедительности высоко поднял над головой мешочек с монетами.
Далее все шло как по маслу. Ангелочек-певчий, стоя на самом верху шаткой конструкции, затянутой тряпкой со звездами и означавшей небеса, затянул «Gloria in exelsis», все подхватили, занавес раскрылся, и Мартенбург ахнул: перед ним на троне, прямая, чуть разрумянившаяся, с печальным и торжественным видом сидела Пресвятая Дева. Два ангелочка поддерживали ее широкое одеяние синего бархата. В центре композиции в высоких яслях на свежей золотой соломе, тепло укутанный, спал Младенец, и Иосиф Обручник с белой лилией в руках защищал Его сон. Весь город толпился на площади, молча и благоговейно созерцая эту сцену, и Ханс, ученик живописца, бывший ландскнехт, а теперь служка при церкви и сирота в чужой стране, вдруг понял, сколь щедр к нему был Господь, когда провел его сюда сквозь губительную метель из ледяных перьев.
Потом пришли пастухи — ангелы спросили их: кого вы ищете в яслях? Они ответили: Господа Христа.
После занавес закрыли, и Архангел поведал, как царь Ирод, чтоб Христа убить, велел всех деток погубить, но Йозефу приснился сон, чтобы бежал в Египет он. Из-за помоста вышла Мария с младенцем, святой Иосиф посадил ее на ослика, и Святое Семейство покинуло Вифлеем. Вокруг помоста с песнею «Вот звезда сияет» прошли дети Рахили, на них внезапно бросились злые воины Ирода с громадными ножами, мертвые дети упали на снег. Архангел поднял их одного за другим — и увел за собой. Тем временем за занавесом приготовили последнюю перемену декораций: убрали ясли, вокруг трона встали ангелы с колокольцами, треугольниками и тамбуринами, за троном — три царя-волхва и Иосиф, сбоку уместился диковинный Верблюд и музыканты. На трон воссела Приснодева, держа на руках Сына, и началось шествие. Проходили цеха, мастерские, все кланялись, юная Дева в высокой звездной короне, замерзшая, но сияющая, с улыбкой кивала им со своего резного трона. Ханс сидел за темно-синим звездным небом, а мимо него тянулся целый город, и музыканты играли без остановки — как только хватало сил и дыхания? Скрипели шаги, гомонили люди, вскрикивали в изумлении дети, ухал барабан, рассыпались руладами флейты. Вот прошел господин Теофраст, в черном с ног до головы, даже ландскнехтский его берет черный. Ханс вздохнул опечаленно: уж как одеться — это каждый сам выбирает, но неужто нельзя было сдержать свое вольнодумство ради святого Рождества? Ведь праздник же — а он ворона черней. Теофраст заметил Ханса, кивнул ему как другу, сцепил руки и встряхнул ими перед грудью в знак полного и безоговорочного одобрения действа. Когда шествие кончилось, все актеры — и загубленные дети, и злые воины, и слуга, и пастухи — вышли и встали перед помостом на поклон. И тут почтенный Каспар недоуменно спросил: «А Ханс-то наш где?» Ханс в это время давал себе два обещания: первое — непременно напиться этим вечером, да так, чтобы свалиться под стол и ни о чем не помнить! И второе — никаких больше мистерий, уж дудки, уж ни за что! Святой Иосиф метнулся за занавеску — растерянного и растрепанного Ханса вытащили на помост, и город разразился криками и рукоплесканиями в честь господина городского живописца, устроителя славной мистерии.
Ангел уснул, распластав крылья по закопченной стене. Отвязанная борода Каспара мокла в пивной луже, Мельхиор, в съехавшем набок тюрбане, пил на спор с Иосифом. Одеяние третьего волхва безнадежно погибло. Отличная шерстяная ткань, уложенный хитрыми узорами витой шнур, великолепие струящихся кистей — все это богатство было забрызгано грязью, залито вином и перемазано углем. Если после первой кружки молодой бондарь еще помнил про свое эфиопство, то третья напрочь вышибла все из головы. Краска размазалась вокруг рта, на щеке и на лбу — Ференц то и дело вытирал рукавом потное лицо, добавляя новые черные полосы.
— Голландец, эй, Голландец, что же ты сидишь с пустой кружкой? Эй, пива нашему Голландцу, и пусть до самой Вены все завидуют: у них небось нет такого художника!
— Вы, ваше эфиопское величество, молоды еще командовать. — Трактирщик по большой дуге обогнул развеселившегося волхва. — И без ваших приказов понимаем, кому еще налить, а кому уже довольно. И за чей счет налить, тоже понимаем. Пейте, господин живописец, сколько душе угодно — вам все бесплатно. А хотите не пива, а вина, к примеру? Рейнское у меня уж очень хорошее, И вот я вам еще скажу, очень бы хотелось заказать у вас картину. Можно и в новом стиле, а лучше бы в старом. То есть две картины: я и супруга. А про оплату бы договорились. Скажем, столоваться у меня хоть год могли бы.
— Я конечно. Я подумаю, и завтра, конечно…
Трактир, кажется, превратился в корабль на средней волне и качался, не давая встать. В винном бокале дрожал и дробился свет свечи, и Ханс начал искать у пояса блокнот — так важно показалось зарисовать и бокал, и оплывающую свечу, и оловянную тарелку с сыром.
— Ты, Ханс, теперь наш, — хлопнул его по плечу Михель. — И даже не думай про свой Брабант. Чего тебе в этом Брабанте делать? Там небось живописцев на дюжину десять и не протолкнешься, а у нас ты один. А надумаешь удрать — так мы тебя женим. Хорошую девку найдем, цепкую, чтобы не сбежал. Не хочешь девку, так и вдову отыщем — крепкую, с хозяйством. Или… — Тут иерихонская труба его голоса ослабла. — Или она сама тебя найдет.
В дверях стояла Агнесса, и, повинуясь исходящему от нее покою, весь трактир присмирел, качка утихла.
По пути к Хансу она подобрала со столов короны старшего и младшего волхвов, надела на руку, как огромные браслеты. Третью походя сняла с головы брата:
— Поцарствовал — и будет с тебя. И чашу давай, пока в нее кто чего непотребного не сделал. Я вот что думаю, господин городской живописец, прибрать бы это все. А то будете потом свои труды по канавам собирать. Вон ангел наш уже так напраздновался, что и со звездой до дому не дойдет. Крылья снимай давай, — подергала она за плечо ангела. — Все стены ими уже обтер.
Морозный воздух обжег, но не отрезвил. Ханс пошатнулся, оперся на древко звезды. Агнесса придержала его за локоть рукой, унизанной коронами. Другой рукой она прижимала к груди ларец и чашу, под мышкой устроились стеганые ангельские крылья.
— Если заранее подумать, — сказала она, — так можно прямо сейчас перья собирать. Так и объявим: мол, кто гуся режет — хоть по десять перьев пусть тебе несут. А потом можно пришить будет. Или еще как. Но чтобы уж наш ангел самый красивый был. Ключи-то от ризницы у тебя есть? Отца Питера сейчас будить негоже — тихонько откроем, тихонько занесем. А потом уж лучше ко мне иди — куда тебе такому при церкви ночевать. Что головой мотаешь? Что говорить будут? Поговорят и перестанут. Ну как пойдешь ты ночью по храму бродить, так еще неведомо чего набродишь, а прибирать с утра кому?
— С меня сейчас можно писать блудного сына во хмелю, — сказал он непослушными губами.
— Блудного сына в трактире сейчас с кого хочешь писать можно. А с некоторых даже и Ноя упившегося. Да вот только господин художник шибко пьян, кисти не удержит. И не мое дело господину живописцу советовать, но пить помногу ему не надо. У нас тут Ноев и без него довольно.
Ханс посмотрел на нее с радостной и робкой улыбкой. Надо было сказать ей, Агнессе с крыльями, что-то очень хорошее, она поймет… Да вот это!
— Когда я был маленьким, в Брабанте представляли мистерию про потоп. Там был ковчег, и Ной, и сыновья его. Волны являли синим полотном. Голубей пускали из клетки, они летели… — У нас небось такое не представишь. Корабль целый строить — это ж кто возьмется… А Ференцу я завтра все выскажу. Нет чтобы сначала ризу снять, а потом набираться. Ничего, если не отойдет — покрасим луковой шелухой. Не сумел ходить в белых, пусть в красных представляет.
В тепле ее дома ноги отказали Хансу, и он мешком сидел в кресле, пока Агнесса доставала из сундука старую перину и стелила ее на прежнее место. Уже засыпая, он ощущал, как ловкие руки расстегивают пряжки и распутывают шнурки.
Потолок был знакомый — темный, с закопченными балками, с которых свисали пучки трав и луковые и чесночные косы. Запахи были знакомыми — мяты и валерианова корня, полыни, череды, а еще дыма и
