Кофейная книга (антология)

голова, тело поспешно садится.

Дух (с упреком). Мог бы и привыкнуть уже.

Тело (беззлобно). Сгинь, нечистая сила.

Дух (настойчиво). Кофе.

Тело (постепенно просыпаясь). Кофе. Хм. Это мысль.

Осторожно идет на кухню. Кошки кидаются под ноги в самом узком месте коридора. Но это происходит каждый день, и тело машинально сохраняет равновесие. Лезет за кормом, рассыпает по мискам. В тот момент, когда тело наклоняется над мисками, его застает второй утренний приступ головокружения.

(Быстро сев и уперевшись лбом в стенку). Ой, бляяяя…

Дух (настойчиво). Кофе!!

Тело кладет в недосягаемое место корм (в кухонный диванчик, очень удобно, из всех шкафов они доставали) и берет в руки джезву. В ней еще со вчера осталось немного кофе. Выливает в чашку, выпивает.

Тело. Мм, настоялся… Так, что нам сегодня сварить? Корица, мускат, имбирь…

Дух (деловито, но уже не так напористо, пора объединяться с телом). Имбирь. У тебя все еще башка кружится.

Тело. Ага…

Моет джезву, сыпет кофе, заливает водой, начинает колдовать.

Дух (удовлетворенно). Ну вот, так гораздо лучше. Доброе утро.

Кофе для воссоединения души с телом

Взять джезву, засыпать четыре чайные ложки кофе, залить водой. Когда начнет закипать, добавить имбиря, желательно свежего, на терке, но можно и в виде готовой специи. Сахар не класть; если уж очень трудно проснуться, можно добавить ложку меда в чашку.

Волшебная машинка для набивки сигарет

ВРЕМЯ: Примерно половина восьмого вечера. Очень тепло и очень тихо.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА: Машинка для набивки сигарет, Города.

Положить табак, вставить гильзу, закрыть, резким движением передернуть, как затвором. Вильнюс.

Стоит выйти на берег реки, моментально оказываешься в том Вильно, который два века назад.

Ничто не изменилось, кричат толстые тетки, звякает колокольчик на двери маленькой аптеки, мечется белье на веревках, вода прошедшего ливня несется вниз по булыжнику мостовой. О том, что спадает жара, возвещает колокольный звон, пять вечера, пора служить Богу.

Крыши и башни, дворы и переулки, магазинчики сувениров и кофейни тасуются, как колода карт, джокеров полон рукав, колоды все время разные. Когда затертая игральная, из какого-нибудь притона, неоднократно крапленная, но полная. А когда — совсем новенькая, только что из типографии, ее только для виду немного выпачкали и засалили. Но в этой колоде много пробелов, и недостающие картинки кем-то дорисованы от руки. Смерть и Повешенный, и Четверка Мечей, и Девятка Чаш.

В двух моих окнах днем видны три башни и множество крыш, — и на свету это смешное барокко. Ночью же они превращаются в сказочные призраки, то ли строения, то ли скалы, в пятнах голубого и желтого света. Весь день облака на лету отъедают от них по кусочку, а за ночь башни нарастают снова. Слышится музыка и постоянное хлопанье крыльев. Жара и грозы каждый день. Липы пахнут так, что ложишься на ветер и плывешь в этом золотом мареве, а где нет лип, там цветет жасмин или скошена трава. Воздух можно резать ломтями и есть на завтрак. Смерть и Повешенный, и Четверка Мечей, и Девятка Чаш. И Близнецы, хоть я и не знаю, из какой они колоды.

Положить табак, вставить гильзу, закрыть, резким движением передернуть, как затвором. Ялта.

Маленькая табачная лавочка на набережной материализовалась из ниоткуда: крошечная дверь в стене, запахи — как в табачном раю, немного старого дерева, немного старых трав. Нашлись гильзы, нашелся свежий табак, а машинка у меня своя.

Над морем — странное марево, оно смешивается с сигаретным яблочным дымом. На краю мира начинает мигать маяк, белая башня, и сквозь марево я вижу, как на мгновение он раздваивается — две высокие башни с горящими окнами, те, что загорались в сумерках сбоку от мансарды. Сигарета докурена, я лезу в кисет, проделываю весь ритуал заново, передергиваю машинкой, как затвором. Маяк подмигивает с края мира. Сейчас совсем стемнеет, и море будет обозначать только полоса беспокойного прибоя. А дальше чернота и маяк. Или близнецы миссионерской церкви.

Положить табак, вставить гильзу, закрыть, резким движением передернуть, как затвором. Киев.

Жить бы где-нибудь здесь.

На горке над Крещатиком, где-нибудь сбоку от Лютеранской улицы, смотреть на Город сверху, как смотрят птицы, недоумевать вместе с ними.

Бродить целыми днями, пинать круглые, гладкие каштаны, шевелить большепалые листья, ловить свет, как дождь, ртом и руками, слизывать с пальцев. Болтать с химерами и капителями колонн — они все болтливые, удержу нет, все химеры хихикают, все колонны пытаются корни пустить, даром что коринфский ордер, имперское чванство, он все равно заканчивается башенкой набекрень, как шляпкой на городской сумасшедшей.

Или осесть на Андреевском, бегать вверх-вниз по всем его лесенкам, по холмам и горкам, считать купола над городом, как ворон на деревьях: один полетел,