Чашка наполняется.
Бросаешь в чашку сахар и уходишь.
На дисплее остается надпись: «А „спасибо“?»
Елена Боровицкая,
Алексей Карташов
Деревенские страхи [4]
Дональду было 33 года, и последние десять лет он провел в Деревне. Он любил Деревню. Собственно, он даже профессию себе выбрал — искусствовед, эксперт по живописи XIX века — для того, чтобы там поселиться. Устроился на работу, не слишком хорошо оплачиваемую, в один из музеев Нью-Йорка, снял крохотную студию на самом верху пятиэтажного мрачного многоквартирного дома окнами на другой такой же дом. И ни разу не пожалел о своем выборе. Выходец из Иллинойса, он поначалу шалел от Манхэттена, уставал от него и даже проклинал на чем свет стоит. Но одно Дон знал точно: ни за какие коврижки он уже не сможет покинуть этот остров. И само собой, Деревню. Он нервами и кровью своей понял, что имеют в виду люди, пожившие в Манхэттене: уехать отсюда невозможно.
Он был условно одинок легким, совершенно нетягостным одиночеством. Была у него небольшая компания друзей, составленная из будущих великих художников, будущих великих музыкантов и вполне нынешних брокеров и риелторов. Водились там и дамы, тоже художницы и риелторши, переменчивые и переменные, а зачастую и переходящие. Ни одна из них не оставалась с Доном настолько долго, чтобы в его ванной поселилась ее косметика. То есть подруги у него не было.
Дона это устраивало. Он не любил самоуверенных, крикливых дам, настаивающих, что они во всем равны мужчинам. Дон так и не смог к ним привыкнуть, но скрывал свое отношение как неизжитую провинциальность. А в глубине души продолжал считать, что Природа создала мужчин и женщин разными и всяк, кто не согласен, рискует получить по морде от этой самой Природы.
Среди друзей он слыл за милого и неглупого человека с одной легкой странностью, вполне простительной в компании будущих великих живописцев. Дон был страстным поклонником импрессионистов. Он не просто любил их свет, цвет и композицию. Он готов был поселиться в их картинах и жить там до скончания века. Да-да, даже покинув для этого Манхэттен.
Женщины импрессионистов, нежные, улетающие, с влажными глазами, небрежно элегантными прическами. Кружевные зонтики, полосатые летние платья. Как бы он хотел, чтобы такие женщины наполняли многочисленные кафе и танцзалы Деревни!..
Конечно, у него была любимица, девушка с картины Ренуара «Завтрак гребцов». Та самая, слева, которая тянулась капризными пухлыми губами поцеловать собачку. Все в ней нравилось Дону. Даже то, что она написана в профиль и невозможно полностью оценить прелесть ее лица. Невозможно оценить, значит, можно фантазировать. И Дон фантазировал. Он понимал, что она совсем не красавица, слишком курносая для красавицы. Скорее всего, просто хорошенькая. Как говорится, с шармом.
Из всех кафе Деревни Дон больше всего любил проводить время в «Данте». Во-первых, там прекрасный эспрессо и изумительные пирожные. А во-вторых, по причуде дизайнера, стены кафе «Данте» были увешаны репродукциями импрессионистов. Был там и «Завтрак гребцов». Дон любил посидеть в «Данте» за круглым одноногим столиком с маленькой чашечкой эспрессо. Любуясь Девушкой с Собачкой. Потом заказать еще кофе и вновь любоваться Девушкой с Собачкой. Какая она все-таки… особенная. Не похожая на всех его быстрых подружек. Не похожая ни на одну девушку в этом кафе. «Вот хоть взять эту, — грустно думал Дон, отвлекшись на минуту, — сидит под картиной. Вроде бы тоже рыжеватая, курносая, симпатичная, а все не то». И Дон с облегчением, как после долгой разлуки, возвращался к созерцанию «Завтрака гребцов».
Бывают редкие дни — светлые, яркие, нежаркие, которые природа дарит ньюйоркцам в самом конце апреля. Их здесь принято называть весной. Что поделать, весны на Восточном побережье нет, ее компенсирует длинная и неописуемо красивая осень. Так что, если вы готовы на такую замену, этот климат для вас.
Дон долго гулял, а потом решил заглянуть в «Данте». Сел за свой любимый столик с видом на «Завтрак гребцов», заказал эспрессо. Он лениво помешивал в чашечке леденцовой палочкой, когда поднял глаза, чтобы взглянуть на любимую картину. И его взгляд замер на полпути. За столиком прямо под репродукцией, в профиль к нему, сидела девушка. В соломенной шляпке с маками и шелковой лентой. Может быть, это были не маки, а какой-то другой красный цветок. На ней было темное — то ли черное, то ли синее — платье, затянутое в талию. Узкое белое кружево оттеняло манжеты и воротник. Пухлые губы капризно изогнулись. Девушка самозабвенно крошила вилочкой по тарелке темный итальянский трюфель.
Уж поверьте, не шляпка и не утянутое в талию платье так поразили Дона. На то она и Деревня, что всякий тут одевается как хочет. Хоть в пекарскую фольгу завернись, никто внимания не обратит, разве только туристы со Среднего Запада оглядываться станут. Но они тихие, боятся выказать провинциальность, так что ходи в чем вздумается, самовыражайся на здоровье.
К тому же платье незнакомки было вполне современным, просто необыкновенно удачно стилизованным под платье Девушки с Собачкой. Но главное не это. Почти фотографическое сходство: рыжеватый локон из-под шляпки, милая курносость, темные пушистые ресницы и обворожительно капризный пухлый рот. Не хватало только собачки.
Дон продолжал помешивать кофе совсем уже истаявшим леденцом, не в силах оторвать от видения глаз. Девушка замерла, она почувствовала его взгляд. Поставила локоть на стол, выгнув кисть руки. Зачем-то поводила соломинкой в стакане с водой. Убрала локоть со стола, смяла салфетку. Потом, словно решившись, повернулась и взглянула прямо на Дона. Ее лицо словно бы таяло в дымке вокруг темных карих глаз. Ренуар был бы в восторге.
Дон почувствовал, что тонет, пропадает. Он уцепился за чашечку с эспрессо как за соломинку и сделал хороший небрежный глоток. Поперхнулся — это был не кофе, это был сахарный сироп. Девушка едва заметно улыбнулась и отвернулась.
Ну конечно, Дон с ней познакомился. Ее звали Джейн, и она тоже жила где-то в Деревне. Впрочем, где еще может жить такая девушка? Они ушли из кафе вместе и до темноты бродили по улицам. К концу вечера Дон был покорен и очарован. Она была неподдельно женственна и как-то очень уместно умна. Не навязывала своих суждений о литературе или живописи, была аккуратна и осторожна в оценках. Ее хотелось назвать обворожительным дилетантом. Но главное, главное, что обезоружило Дона, была, конечно, ее женственность: без тени жеманства или игры. Только чуть-чуть, совсем капельку наивного кокетства.
Они встречались почти каждый вечер. Заходили в
