повторяла когда-то моя русская подруга. Тогда эта фраза казалась мне не только довольно бессмысленной, но и совершенно непроизносимой. Обычно Masha повторяла ее, глядясь в зеркало: последние искусные штрихи нанесены, золотисто-смуглый тон растушеван по скулам, умелый росчерк помады на губах - как вишенка на торте. И неловко переведенная фраза - смысл весь здесь, как на ладони, но очарование утрачено.
Теперь же это очарование само собой проступило сквозь туман памяти, и мимолетный образ бывшей подруги растаял в его лучах.
И зной
Дышал от уст ее и щек.
Да, именно так: и зной дышал от уст ее и щек, темные кудри обрамляли смуглое лицо, грудь ровно вздымалась под расшитой туникой, тонкие ноздри трепетали, вдыхая ароматы полевых цветов. Улыбка цвела на ее устах темно-красной розой, и каждая ее черта была так мила моему сердцу, что у меня перехватило дыхание. Потрясенный, я впился в нее взглядом.
Нельзя, нельзя пристально всматриваться в гостей, приглашенных вольным вдохновением. Прямой взгляд - гиблое дело, крушение надежд и конец всему. Нельзя стараться разглядеть их до мелочей - так мы неизбежно замалюем их подлинные живые черты грубыми красками собственного воображения.
Лишь взгляды, брошенные вскользь, способны достигнуть цели и ухватить истинный облик этих призрачных пришельцев из неведомых краев за границами яви.
Едва я поймал ее взгляд, она исчезла, исчезло все: золотящееся в солнечных лучах зеленое поле, там и сям покрытое россыпями цветов, легкие вуали, летящие по ветру, яркие платья, веселые звонкие голоса, вооруженные стражи с насупленными бровями и тщательно скрываемыми улыбками на небритых лицах... все исчезло.
Я остался один над недопитым кофе и остывшими тостами. Как дурак.
Но кое-что осталось со мной. Я знал ее имя.
Ну вот не спрашивайте меня, откуда берутся имена персонажей. Как-то вот сразу складывается: брюнет, толстяк, зовут Матиас, жена на сносях; или какой-нибудь Ригоберто образуется из ниоткуда, - ну, вы представляете себе Ригоберто, да? И никак иначе он зваться не может.
Бывают приятные имена. Бывает, однако, что главный герой приходит с таким именем, что неделю плюешься. А к концу книги, глядишь, это имя уже в любимые записано, и не верится, что могло быть по-другому. Был у меня один такой Джонатан. Как же я плевался! И так, и этак пытался откреститься, имена предлагал - одно другого лучше. А вот не его, и хоть тресни. Так и остался со своим именем, и мне оно с тех пор и до конца жизни, наверное уже, слаще меда. Потому что такой человек был. Уж я постарался, чтобы у него в книге все хорошо сложилось. Надеюсь, и там, откуда он ко мне пришел, с ним тоже все в порядке. Шансов мало, но я надеюсь, что тем, как я рассказал его историю, я что-то в его судьбе изменил к лучшему.
Глупости, я понимаю. И тем крепче держусь за них. Когда не на что надеяться, кроме глупостей, выбора нет.
Итак, она звалась Томaса.
Решение пришло мгновенно - не успела разгореться от поднесенной спички новая сигарета, как я уже знал, что буду писать роман, роман о Томaсе, даже не так - 'Роман о Томaсе', как 'Роман о розе' Гильома де Лорриса и Клопинеля или 'Роман о Трое' Бенуа из Сент-Мора. Да, конечно, я их всех знаю, не сомневайтесь. Я много чего знаю. Но... Я ведь пишу романы для женщин... то есть для дам. Для прекрасных дам - такая поправка будет более чем уместной.
Прекрасной даме не пристало придираться к мелочам. Что ей до соответствия наряда героини описываемой эпохе? Тонкости кроя и выделки тканей - ничто; правда сердца - все. Что ей до блио и котт, туник и сюрко, коттарди и камис? Что ей до того, что максимилиановский доспех невообразим на артуровом рыцаре? Как раз таки - вообразим, и очень ему к лицу. И на этом воображение и сердце настаивают и готовы настаивать до окончательной победы. Над разумом ли? Всего лишь над прозаической мелочностью реализма. Ему вовсе не место в любовном романе... в романе о любви. Только правда сердца, она одна может осветить страницы из дешевой бумаги. А венки из петрушки и устланный сеном пол в замке, коптящий очаг и заколоченные на зиму окна - это так, штришки, увиденные мельком, боковым зрением, - условия игры, не более того.
И я принялся за роман. Выкрутился, называется. Писать роман о ней, чтобы видеть ее, все о ней узнать, чтобы надолго сохранить возможность оставаться поблизости от нее. Или ее удерживать поблизости от себя. Я не знаю, как движутся друг относительно друга миры автора и персонажей, который к которому приникает - этот ли к тому, чтобы подслушивать и подглядывать, тот ли к этому, чтобы нашептывать заветные истории. Так или иначе, начав писать роман, я связал миры один с другим, сделал из них сиамских близнецов, слитых воедино. Как мыслящий мозг и говорящие уста... В общем, я сделал все, чтобы видеться с девушкой ежедневно по несколько часов. Ромео с отставанием в умственном развитии не придумал бы веселее: я собрался писать о ней роман - дамский, любовный! С непременной свадьбой и поцелуем на полстраницы в конце. А? Ну не идиот ли?
В первые же мгновения зарождающейся вечной любви я с огромным энтузиазмом размахивал лопатой и примеривался, как бы поглубже вырыть себе яму.
Видите ли, если история начата, ее уж придется рассказать до конца. Это как расклад Таро - нельзя бросить не закончив. Себе дороже. И еще нюанс: отсебятиной не отделаешься. Рассказывать истории надо правдиво: так, как они происходят. Не солгать ни о событиях, ни о живых людях, с которыми они приключаются у тебя на глазах. Тебе доверили увидеть и рассказать, вот что это такое. А не так, чтобы побаловаться, потешить самолюбие и деньжат подзаработать. Тебе доверили даже не жизнь, а нечто большее - сокровенный смысл ее. Рассказать, о чем была эта жизнь. Вот что такое - рассказать историю.
И я взялся, понимаете ли, рассказать историю о том, как моя любовь вышла замуж. Ну, понятное дело, за другого. Откуда ж я возьмусь в рыцарском романе?
Вижу, вы в недоумении. Взрослый мужик, достаточно циничный для того, чтобы писать дамские романы, прикрываясь женским именем, и вдруг влюбляется с первого взгляда, да еще тут же себе в этом признается. Понимаю вас. Сам бы не поверил. Но у меня, видите ли, не было выбора. В главном выбора и нет никогда, на самом-то деле. Главное - оно такое большое и круглое, не за что ухватиться, зато само оно катится на тебя с грацией и неотвратимостью чугунного шара с дом величиной. Ну какие препятствия могут его - не остановить даже, а задержать хоть на долю секунды? Катит-катит, накатит, нависнет над тобой, загородив половину мира. Какой уж тут выбор? Что выбирать? Ровно одну половину тебе и оставили, бери, пока дают.
Но я сейчас не о главном, я о Томасе. О том жаре, что дышал от уст ее и щек, - он был как взгляд, который видишь, не видя смотрящих глаз. Я не увидел щек, не увидел уст. Я почувствовал жар. Это было как удар под дых. Сколько-то времени я не мог дышать, а когда очнулся - впился в нее взглядом. И она тут же исчезла, как всегда бывает с теми, кто увиден краем глаза.
А жар все еще опалял мое лицо и легкие. И я сразу знал - не понял, а именно знал, как бывает, что знаешь, как будто знал всегда, - здесь подобное исцелимо лишь подобным. Парацельса мне не хватало в качестве семейного доктора, да? Но я и без него знал рецепт. Я должен был видеть Томасу, дышать этим жаром, а вне его я и жить теперь не мог. Со мной произошла как бы мгновенная трансмутация, из человека я превратился в саламандру и отныне мог жить только в огне.
В общем и целом можно сказать, что прекрасной даме - той самой, для которой я пишу романы, - нужна возможность денек-другой пожить в шкуре героини. И с этим все ясно: реалий собственной жизни ей хватает с головой. Ей нужно отдохнуть в объятиях прекрасного принца, и никто не походит на него менее чем настоящий средневековый рыцарь. Бррр. Даже не говорите мне об
