— Мы за неделю разработаем предвыборные технологии, которым ничего нельзя будет противопоставить, — сообщил Березовский.
— Они возмечтали сослать вас в Горки и печатать для вас газету в одном экземпляре, как для Ленина, — предостерег Фридман. — Но у них ничего не получится.
— Они не в силах противостоять мировой банковской системе, — успокоил Ходорковский.
Короче: Борис Николаевич, ваш единственный шанс — идти на выборы. Другого шанса нет и не будет. Дадим все, снимем с себя последнее. Ляжем костьми. Какие сомнения — вместе мы сможем все!
Для политика и бизнесмена любой день — первое апреля...
— Вре-емени уже нет, — мучится Ельцин. — Как же это все организовать... Сколько работы...
Организуем, будьте уверены. Создадим штаб. Задействуем всех. А координировать поставим Чубайса. Он может, он может, зовите его.
Встает, жмет руки. Колеблется, как скала в неустойчивом равновесии: раскачали, и то ли рухнет она в ту сторону, а то ли в эту.
— Ну... зовите... договорим...
И вкатывается на колесиках Чубайс, бомба на взводе, рыжее с кирпичом наготове. Вбивать слова и дожимать ситуацию. Он умеет дожимать ситуацию.
Размяли дедушку чище тайского массажа. Пьяного пугнули, храброго вдохновили.
В двенадцать ноль-ноль Чубайс покидает президентский кабинет походкой израненного триумфатора. Куранты сыплют государственный полдень. В двенадцать ноль одну Ельцин извещает администрацию гневным рыком: всем разбиваться в лепешку! Мы идем на выборы и побеждаем!..
Прожившие ночь и еще не обнародованные указы исчезают в пасти документоизмельчителя, превращаясь в бумажную лапшу, годную только для навешивания на уши. Уже стучат паркеты и проминаются алые дорожки под каблуками груженых и ликующих Коржакова и компании! И тут президентский ковер разверзается под ними, как люк под висельником. Рывок, удавка, падение, звон! Из политики вылетают вниз.
Перекуковала ночная кукушка дневную. Утро вечера мудреней. Кто рано встает — тому бог подает. Бог вам подаст, идите, милые.
Чубайс — собирает штаб. Пикеринг в гипертоническом кризе телефонирует в Вашингтон: диктатура отменяется. А олигархи вынимают очищенные бабки кэшем — в общак: на выборы. Звонят малиновые колокола славу семибанкирщине! И коробки с долларами, и изгнания за границу, и безумные миллиарды, и тюрьмы, — все впереди...
...А Гайдар смотрит на часы: вылет рейса в четыре. Хорошо управились. И наливает себе в награду первый праздничный стакан.
В самолет он влезает в запятнанном кровью пиджаке — шестом за этот день. Седьмой, на смену, с собой в сумке. Из этой сумки он тянет флакон мальтового скоча «Гленливет» и булькает, как младенец. Таки есть за что!
— С днем рождения, наконец! — чокается с ним жена Маша и точнее операционной сестры промакивает ему пот на лбу и кровь на ухе. Ее папа, Аркадий Стругацкий, был редкий боец и банку (три бутылки коньяку) держал исключительно. Так что с пониманием мужского организма у нее все в порядке.
— Никаких условий для нормального отдыха, — жалуется Гайдар, замедляясь в выборе между горлышком и стопкой.
В Сиднее он сползал по трапу, как небольшой удав, проглотивший тридцать восемь попугаев. За что в день рождения никого нельзя упрекнуть.
Протянув паспорт пограничнику, он щелкнул зубами и не мог понять его перепуганного лица.
«МИГ» ГУБЕРНАТОРА
„Есть только «МиГ» — за него и держись!'
В ноябре тысяча девятьсот девяносто первого года Бориса Немцова назначили губернатором Нижнего Новгорода. Через месяц развалился весь Советский Союз.
Это был грандиозный успех для молодого, еще не достигшего тридцатилетия человека. Гроссмейстер политического пасьянса Ельцин умел делать выбор и делал его часто — с неизменным результатом. Однажды Немцов, что называется, проснулся знаменитым. В отличие от многих, менее энергичных и перспективных людей, которые предпочли бы вообще не просыпаться.
В биографии любого знаменитого человека есть точка прорыва, где впервые проклевывается на свет сквозь скорлупу обыденности его сущность и определяется стезя. Так юный Наполеон, наблюдая из толпы отречение Луи XVI с балкона, выпалил: «Мизерабль!.. Батальон гренадер — и эти канальи драпали бы до городских застав!» Такой точкой для Немцова было первое армейское утро, когда он стал знаменитым не просыпаясь. А это уже поцелуй судьбы, перст фортуны.
Салабон рядовой Немцов встать по подъему отказался. Это не оформлялось в акт протеста — он просто не просыпался. Трясли и проверяли: дыхание наличествовало, алкогольный дух отсутствовал. Примчался замкомвзвода учебки и застыл в позе «расстрел дезертира», длинного румяного Немцове привели в вертикаль и подняли ему веки.
Змея, которая убивает плевком в глаз, по сравнению с разъяренным сержантом показалась бы музыкой Вивальди. Отплевавшись, сержант измыслил вид казни. Оставшиеся шесть месяцев учебки рядовой Немцов, раз ему трудно стоять, будет передвигаться на карачках. Гусиным шагом. Этим гусиным шагом он будет маршировать по сортирам, которые ему надлежит драить, и на кухню, где наряд будет драить его самого; а через день совершать марш-броски.
Медленно пробуждающееся сознание нарисовало рядовому Немцову счастливую судьбу Маресьева и преимущества тележки на шарикоподшипниках перед другими видами транспорта. Проснуться в армии вообще неприятно.
Сержант не первый год давал салагам понять службу, и за страданиями подчиненного тела не забывал суть христианства — мук бессмертной души: без этого счастье командира не полно. Недаром изобретатель инквизиции начинал с армейской стажировки. Пытка надеждой очень обогащает ощущения — как наказуемого, так и воспитателя.
— Имеешь шанс, Немцов, ходить как человек — и всю службу вместо зарядки спать, раз так это дело любишь.
Взвод замер. Немцов проснулся окончательно.
— Если подтянешься на турнике больше меня. А нет на карачки!
Сержант был невысок, жилист и оттренирован. Немцов пожалел, что проснулся.
— На плац... шаго-ом... аррш!
Сержант упругим прыжком взлетел под перекладину и потянул над ней подбородок. Взвод считал:
— Двадцать один! Двадцать два!
— Прошу!
И Немцов взболтнулся в воздухе, как силуэт-мишень.
Из крупных, рослых людей не получаются гимнасты. С ростом массы усилие, требуемое на ее перемещение, растет в прогрессии.
— Пять... шесть...
Перекладина тряслась.
На двенадцатом разе он посинел. На шестнадцатом глаза его стали красными, как у дьявола. На двадцатом ноги затряслись мелкой быстрой дрожью повешенного. Изо рта пошла пена. Сержант изменился в лице.
