Салтыков. А может, вас и не отдерут.
Филат (Салтыковой). К вам графиня Александра, Кирилловна Воронцова.
Салтыкова. Проси в гостиную. (Вставая.) Простите, господа, я покину вас. Ежели угодно курить, прошу. (Скрывается в гостиной.)
Салтыков с гостями переходит в библиотеку. Филат подает шампанское и трубки.
Кукольник. Здоровье первого поэта отечества?
Богомазов. Фора! Фора!
Салтыков. Первый поэт?
Кукольник. Голову ставлю, Сергей Васильевич!
Салтыков. Агафон!
Агафон появляется.
Агафон! Из второй комнаты шкаф зет полка тринадцатая переставь господина Бенедиктова в этот шкаф, а господина Пушкина переставь в тот шкаф. (Бенедиктову.) Первые у меня в этом шкафу. (Агафону.) Не вздумай уронить на пол.
Агафон. Слушаю, Сергей Васильевич. (Уходит.)
Бенедиктов подавлен.
Долгоруков. Я совершенно разделяю ваше мнение, господин Кукольник, но мне, представьте, приходилось слышать утверждение, что первым является Пушкин.
Кукольник. Светские химеры!
Агафон появляется с томиком, влезает на стремянку у шкафа.
Салтыков. Вы говорите, Пушкин первый? Агафон, задержись там!
Агафон остается на стремянке.
Кукольник. Он давно уже ничего не пишет.
Долгоруков. Прошу прощения, как же так - не пишет? Вот недавно мне дали списочек с его последнего стихотворения. К сожалению, не полное.
Богомазов, Бенедиктов, Кукольник рассматривают листок. Преображенцы
выпивают.
Кукольник. Боже мой, боже мой, и это пишет русский! Преображенцы, не подходите к этому листу.
Богомазов. Ай-яй-яй! (Долгорукову.) Дозвольте мне списать. Люблю, грешник, тайную литературу.
Долгоруков. Пожалуйста.
Богомазов (усаживаясь к столу). Только, князь, никому! Тсс... (Пишет.)
Кукольник. Ежели сия поэзия пользуется признанием современников, то послушайся, Владимир, не пиши на русском языке! Тебя не поймут! Уйди в тот мир, где до сих пор звучат терцины божественного Алигьери! Протяни руку великому Франческо! Его канцоны вдохновят тебя! Пиши по-итальянски, Владимир.
Салтыкова (выходя из гостиной). Все спорите, господа! (Скрывается, пройдя столовую.)
Богомазов. Браво, браво, Нестор Васильевич!
Бенедиктов. Из чего ты так кипятишься, Нестор?
Кукольник. Потому что душа моя не принимает несправедливости! У Пушкина было дарованье, это бесспорно. Неглубокое, поверхностное, но было дарованье. Но он растратил, разменял его! Он угасил свой, малый светильник! Он стал бесплоден, как смоковница! И ничего не сочинит, кроме сих позорных строк. Единственно, что он сохранил, - это самонадеянность! И какой надменный тон! Какая резкость в суждениях! Мне жаль его!
Богомазов, Браво, браво! Трибун!
Кукольник. Я пью здоровье первого поэта отечества - Бенедиктова.
Воронцова (на пороге библиотеки). Все, что вы говорили, неправда. (Пауза.) Ах, как жаль, что лишь немногим дано понимать превосходство перед собой необыкновенных людей... Как чудесно в Пушкине соединяется гений и просвещение! Но, увы, у него много завистников и врагов! И вы простите меня, но мне кажется, я слышала, как именно черная зависть говорила сейчас устами человека. И, право, Бенедиктов - очень плохой поэт. Он пуст и неестественен...
Кукольник. Позвольте, графиня!
Долгоруков хихикает от счастья, завалившись за спину Богомазова.
Салтыкова (возвращается в библиотеку). Ах, Александра Кирилловна. Позвольте вам представить литератора Нестора Васильевича Кукольника и Владимира Григорьевича Бенедиктова.
Долгоруков от счастья давится. Преображенцы тихо отступают в столовую и
исчезают из нее.
Воронцова. Ах, боже мой... Простите меня великодушно, я увлеклась... Простите... Милая Александра Сергеевна, я убегаю. (Скрывается в гостиной.)
Салтыков идет за Воронцовой. Бенедиктов с искаженным лицом выходит в
столовую. Кукольник - за ним.
Бенедиктов. Зачем ты повез меня на этот завтрак? Я сидел тихо дома... И все ты, и вечно ты...
Кукольник. Неужели ты можешь серьезна относиться к бредням светской женщины?
Салтыков. Агафон! Снимай обоих - и Пушкина и Бенедиктова - в ту комнату, в тринадцатый шкаф!
Занавес
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Ночь. Дворец Воронцовой. Зимний сад. Фонтан. В зелени огни. Меж сетками порхают встревоженные птицы. В глубине колоннада, за ней пустынная гостиная. Издалека доносится стон оркестра, шорох толпы. У колоннады, неподвижен, негр в тюрбане. В самой чаще, укрывшись от взоров света, сидит на диванчике Долгоруков, в бальном наряде. Перед Долгоруковым шампанское. Долгоруков подслушивает разговоры в зимнем саду. Недалеко от колоннады сидит Пушкина, а
рядом с ней - Николай I.
Николай I. Какая печаль терзает меня, когда я слышу плеск фонтана и шуршание пернатых в этой чаще!
Пушкина. Но отчего же?
Николай I. Сия искусственная природа напоминает мне подлинную, и тихое журчание ключей, и тень дубрав... Если бы можно было сбросить с себя этот тяжкий наряд и уйти в уединение лесов, в мирные долины! Лишь там, наедине с землей, может отдохнуть измученное сердце...
Пушкина. Вы утомлены.
Николай I. Никто не знает и никогда не поймет, какое тяжкое бремя я обречен нести!
Пушкина. Не огорчайте нас всех такими печальными словами.
Николай I. Вы искренни? О да, о да. Разве могут такие ясные глаза лгать? Ваши слова я ценю, вы одна нашли их для меня. Я хочу верить, что вы добрая женщина. Но одно всегда страшит меня, стоит мне взглянуть на вас...
Пушкина. Что же это?
Николай I. Ваша красота. О, как она опасна! Берегите себя, берегите! Это дружеский совет, поверьте мне!
Пушкина. Ваше участие - для меня большая честь!
Николай I. О, верьте мне, я говорю с открытым сердцем, с чистой душой. Я часто думаю о вас.
Пушкина. Стою ли я этой чести?
Николай I. Сегодня я проезжал мимо вашего дома, но шторы у вас были закрыты.
Пушкина. Я не люблю дневного света, зимний сумрак успокаивает меня.
Николай I. Я понимаю вас. Я не знаю почему, но каждый раз, как я выезжаю, какая-то неведомая сила влечет меня к вашему дому, и я невольно поворачиваю голову и жду, что хоть на мгновенье мелькнет в окне лицо...
Пушкина. Не говорите так....
Николай I. Почему?
Пушкина. Это волнует меня.
Из гостиной выходит камер-юнкер,
