– Он не волкодлак! - Топнула ногой Алеся, и злые слезы помимо воли брызнули из синих глаз. - Пойдемте, докажу!
– А что - и сходим! - Пробасил кто-то из толпы, и Алеся с ужасом увидела в его руке обожженную на концах рогатину. Многие еще раньше побежали домой и вернулись - кто с дрекольем, кто с вилами, кто принес вязанку смолистых веток и горшочек с пылающими головнями. - Веди, Алеська! Мы ему покажем, кто в лесу хозяин!
Отступать было поздно.
Алеся сцепила зубы, и - повела, стараясь не оглядываться на «жениха», шепчущегося с той, простоволосой…
Труп лежал на том же месте, расклеванный вороньем и обгрызенный лисой до неузнаваемости. На неловко подвернутой правой руке поблескивал широкий бронзовый перстень-печатка с семилучевой звездой.
– Лавошник Сидор из Лозняков! - Зашептались, завсхлипывали бабы. - До чего хороший человек был, в жизни никого не обвесит, не обсчитает, слово ласковое молвить не забудет…
– И это, по-твоему, волкодлак? - Набросился на Алесю давешний мужик с рогатиной. - Да как у тебя язык-то повернулся, доброго человека за упыря выдавать, ведьмаря выгораживать? Так, говоришь, это он лавошника беззащитного мечом своим поганым исполосовал? А может, и ты ему помогала… ведьма?!
– Девку-то пошто хаешь? - Вступился за Алесю дядин свояк. - Если уж колдун диким зверем обернуться сподобился, что ему стоит глаза человеку отвести?
– Неправда! - Срывающимся голосом запротестовала девушка. - Ничего он мне не отводил! Этот ваш лавошник, между прочим, жену до самогубства довел, а после того родное дитя видеть не захотел, родичам подкинул! И собаки у него на лабазе страшенные, на людей почем зря кидаются!
– Соба-а-аки! - Передразнил ее «жених». - Дура - она дура и есть. Зато мы поумнее будем! Айда колдунову хату жечь!
Люди согласно взревели, потрясая вилами и горящими палками.
Алеся беспомощно переводила глаза с одного лица на другое, потрясенная одинаково отпечатавшейся на них жаждой крови. Бесполезно убеждать, просить, бороться с толпой, как невозможно остановить стадо баранов, с ударом грома сорвавшихся в исступленный бег, вообразивших под грозный топот копыт, что вместе они - сила, в то время как каждый по отдельности знает, что впереди - обрыв и гранитные зубья скал на дне пропасти.
Она поняла это сразу и, закусив губу, метнулась в сторону, под редеющую сень деревьев. Кто-то окликнул, кто-то заулюлюкал, один догадался: «Побежала, ведьма, полюбовника своего упреждать, чтоб домой не шел, в буреломе затаился!». Сказал так - и все поверили, что ведьмари боятся огня и тоже смертны.
И грянул гром.
Подбадривая и распаляя себя грозными криками, толпа шумно покатила к избушке ведьмаря.
В ушах звенело от бега. Мелькали стволы деревьев, ослепительно-черные на фоне своего цветастого наряда. Ноги постепенно наливались свинцом, все неохотнее отрываясь от земли.
«Что они с ним сделают? И что он сделает с ними?» Она споткнулась, упала на колени и тут же вскочила, затравленно оглянулась по сторонам, жадно хватая ртом горький осенний воздух, не зная, куда бежать, где искать, и даже - кого звать, ведь она, дуреха, так и не озаботилась выпытать его имя.
И услышала, как сурово шелестит лес, отпуская на покой отслужившую свое листву.
Она подобрала мешающий подол и снова побежала, уже точно зная дорогу, как знают ее кошки, умеющие вернуться домой, даже когда их насильно увозят за сотни верст.
Кошка сидела на подоконнике, изредка шевеля кончиком хвоста, и ждала, глядя в слюдяное окошко. Ждала, впервые - не его. Она навсегда попрощалась с ним еще утром, точно зная, что вечером свидеться не доведется.
Кошка чутко шевельнула ушами. Она любила смотреть и слушать, как падают листья - особенно теперь, когда осень года смешалась с осенью жизни. Она ни о чем не жалела, а уж тем более - о своем добровольном выборе в ту далекую-далекую осень, когда вот так же кружились над землей листья, лоскутным одеялом укрывая корни от зимних морозов. В конце концов, листья опадают каждый год, но дерево остается, а это главное.
Когда дружное шарканье обутых в лапти ног перебило шуршание ветра в кронах, она неслышно перебралась на край стола, дождалась, пока галдящие люди окружат избу, и спрыгнула вниз, по пути неуклюже задев горшок. Посудина, не разбившись, упала и с глухим рокотом покатилась по полу, напоследок цокнувшись о кочергу. Та упала, добавив шуму.
Кошка вспрыгнула на любимую полку, растянулась во весь рост. Прикрыла глаза и замурлыкала сама себе, перебирая лапками, как котенок.
За него она больше не тревожилась.
Листья опадают каждый год.
И ежегодно - распускаются.
– Там он… там, волкодлак! - Ликующе прошептал-прошипел Алесин жених после томительного пятиминутного прислушивания под дверью. - Слышно, как по горенке ходит… А ну-тка, дайте палочку какую - щеколду заклинить, чтоб не выскочил.
Ему услужливо подсунули обрезок дощечки. Быстро управившись, жених отступил от двери, примерился и, размахнувшись, первым кинул пылающий факел на соломенную крышу избушки.
Она наткнулась на него, спящего, неожиданно для них обоих.
– Ну, что тебе еще от меня надо? - Хрипло спросил он, садясь и протирая заспанные глаза.
– Там… тебя… жечь пошли! - Выдохнула она, сгибаясь в вынужденном поклоне - не ему, колотью в пояснице.
Только листья прыснули в стороны. Алеся так и не поняла, человек или волк подорвался с места, подхлестнутый недоброй вестью.
«Кошка» - запоздало вспомнила она. - «И далась ему эта кошка! Другой так о жене не печется…» Она не успела опомниться, а ноги уже понесли ее за исчезнувшим в чаще ведьмарем, в тщетной попытке догнать, остановить, спасти.
Да куда ей догнать волка, опередить ворона! Алеся бежала все медленнее и медленнее, каждый вдох больно отдавался в боках, воздух уже не насыщал легкие - сжигал.
Но вот расступились деревья, мелькнула в просвете объятая пламенем избушка. И ведьмарь, перед которым разбегались, как бесчинствующие в погребе мыши, отрезвленные его появлением люди.
Он, не останавливаясь, выбил ногой дверь, и не обращая внимания на пыхнувшее в лицо пламя, кинулся внутрь, хотя и ему, и Алесе с первого взгляда было ясно, что старая кошка давно задохнулась в дыму.
– Стой! Стой… глупенький! - Отчаянно крикнула девушка, но тут пламя взревело пуще прежнего, обрушив половину крыши и с удвоенной яростью затанцевав на обнажившихся стропилах.
