на позиции венгров, а венгры (под командованием немецких офицеров) ожесточенно их защищали. Всю зиму смертники вылетали в бой. Новые самолеты перестали поступать, и новых людей тоже не было, так что к началу февраля в «Фениксах» осталось лишь семнадцать смертников, трое инструкторов (один из них инвалид), несколько человек обслуги и восемнадцать «мессеров» — о техническом состоянии которых лучше не упоминать.
А тринадцатого февраля Будапешт был взят. (Тринадцатое. Несчастливое число. Венгрия была потеряна. Ровно через три месяца, тринадцатого мая сорок пятого года, капитулирует Германия. Но тогда никто еще — даже большевики — не ожидал, что война закончится так скоро.)
И в этот же день, тринадцатого февраля, в пять часов утра, в кабинет генерала Гофмана явился человек важного вида и функции. Гофман, сморщенный, бесформенный, сидел за столом и слушал. А визитер расхаживал перед ним и вещал самым ласковым тоном:
— Знаете, Вальтер, я долго ждал этого дня.
Links.
— Вы выбросили на ветер миллионы — и это только в технике. А ведь вы еще и уничтожили самый цвет наших летных кадров! И зачем? Эффект — тьфу, ничтожен. Он равен нулю, и все! Ухо от селедки.
Rechts.
— Вы понимаете, Вальтер, что это значит?
Links.
— Ну как, Вальтер, при вас ли ваш 'вальтер'? — и Августин (а точнее — Герман) рассмеялся, как дитя. — Если нет — я одолжу вам свой.
И он действительно вытащил из кобуры пистолет и с легким стуком положил его перед Гофманом.
После чего, как говорится, 'произошла безобразная сцена' со стрельбой и беготней; в результате всего этого генерал Вальтер Гофман перешел в состояние, несовместимое с дальнейшим пребыванием в материальном теле. Число убитых и раненых в точности не сообщалось.
В это самое время на офицерском собрании «Фениксов» оберста Хеншеля била очередная истерика.
— Это черт знает что! Небоевые потери чудовищны! Они разбиваются на взлете, у них глохнут двигатели, они взрываются ни с того, ни с сего! Что они нам посылают? Что за дерьмо?
— Герр оберст, — кашлянул гауптман Бах, — но ведь в этом нет ничего удивительного… нам поставляют отработавшие свое опытные модели…
— Постойте, Эрнст, это тут ни при чем, — сказал вдруг Шандор. — Полковник, я саботировал все эти самолеты.
Хеншель подавился воздухом.
— Вы что?! Что вы делали?! Шандор, я правильно вас понимаю?!.
— Я саботировал самолеты. Знаете, гаечку открутить, тягу подпилить, и все такое, герр оберст…
— Капитан Дебречени! Это что, какая-то глупая шутка?! Вы что, с ума сошли?
— Я не шучу, полковник. Я портил самолеты, сознательно, с умыслом, в здравом рассудке.
— Герман, постойте! — крикнул Бах, увидя, что Хеншель наливается дурной кровью. — Это какой-то бред, этого не может быть! Он не отдает себе отчета…
— Заткнитесь, Эрнст, — коротко уронил Шандор.
Хеншель шумно выдохнул и повернулся к стоявшему у двери лейтенантику:
— На гауптвахту его!
— Герр оберст, у нас нет гауптвахты!
— Мне насрать! Заприте его где-нибудь и поставьте стражу!
Шандора увели (точнее, он ушел вместе с конвоирами из числа смертников). Хеншель шумно лакал из стакана коньяк.
— Бах, вы что-нибудь понимаете? — из уголка рта у Хеншеля вытекала янтарная струйка.
— Пожалуй.
— Он это серьезно?
— Допускаю.
— Тогда нам следует его расстрелять, — сказал герр оберст, отирая лоб.
— Помилуйте, да ведь нет доказательств…
— А признание?!
— Бог мой, ну и что? А даже если он действительно это делал — ну и что?! Вы собираетесь казнить смертника? Это просто смешно…
— Он не смертник, он инструктор! И вообще, что за чушь вы несете, это же война! Он предал Рейх!
— Герр оберст, здесь уже нет никакого Рейха и нет никакой войны. Здесь остались мы с вами, эти самолеты, голос в телефонной трубке да еще долг.
— Долг, долг перед Рейхом!
— Долг перед самим собой, Герман.
Они замолчали.
— А ведь вас я тоже расстреляю, Эрнст, — спокойно сказал Хеншель. — Вместе с этим Шандором расстреляю.
— Только это нам и осталось, Герман. Так или иначе.
Вернувшиеся конвоиры увели и Эрнста.
Через полчаса, на плацу (это был участок земной поверхности, мало чем отличавшийся от всех прочих), состоялось последнее построение 'Фениксов Гофмана'.
Хеншель, необыкновенно спокойный, сообщил:
— Мы отправляемся в последний вылет. Мною получен приказ атаковать войска большевиков на территории Будапешта. Взлетаем, как только рассветет. В бой пойдете вы все, за исключением Гочека. И конечно, за исключением гауптмана Баха и капитана Дебречени. Которые немедленно будут расстреляны за измену Рейху. Это все. Можете остаться и наблюдать казнь, а затем до рассвета вы свободны.
У них был только один пистолет на всех — личное оружие самого Хеншеля.
— Герман, по-моему у вас сточен боек, — сказал Эрнст.
Оберст Герман Хеншель целился в Шандора и раз за разом спускал курок. Пистолет производил сухие щелчки, но стрелять отказывался.
— Дерьмо… А вам везет, Шандор, — лицо герра оберста посерело от гнева, — подлецам всегда везет.
— Герр оберст, — робко спросил лейтенантик, — может быть нам их задушить или прирезать?
— Руки марать о такую мразь, — Хеншель скривился. — Живите, сволочи. Надеюсь, иваны не расстреляют вас, а засадят в свои концлагеря, чтоб вы там гнили заживо.
— Герман, я бы хотел… — начал капитан.
— Заткнитесь, гауптман! Даже и не рассчитывайте! Мы полетим без вас!
Когда все разошлись, Эрнст сказал Шандору:
— Некрасиво, Шандор. Попросту некрасиво.
Они посидели на промерзшей земле с четверть часа и пошли в барак.
