Наш Декамерон

показаниями других обвиняемых. И Тургенев записал после: 'Я читал эти показания и все время слышал в них заячий крик, который так знаком нам, охотникам…' Вот этот заячий крик… это приближение собак: рвутся… рвутся… слюна брызжет… оскалы! И последний бессильный вопль заячьей поверженной жизни… Эти морды приближающихся псов заставляли Тургенева жить за границей. И он инстинктивно придумал (выработал) любовь и сам поверил в свою версию великой (вечной) любви. Ему нельзя было, друзья мои, 'ухилять за бугор' от царизма. Он все-таки был великий русский писатель. Ему нужно было иметь право возвращаться к воздусям родным, к березкам и прочей ностальгии. И тогда была им создана эта удобная история о великой любви. Каковая и самому по душе пришлась, и начальству (любви возжаждал, видишь ли, а не нас, монстров, боится). - И, обняв моего друга, я добил его: - Ну ты же умница, ты сам знаешь: может ли тончайший человек любить старую актрису - тщеславную, скупую и жеманную? Старая актриса - это национальность, а не профессия.

- Не согласен! Не согласен! - завопил Отвратительный и, приникши к гробу, зашептал в ухо Тургенева: - И пусть! Пусть морщинки вокруг прекрасного рта. Но зато кукольное это личико и божественный носик… А глазки…

- А под глазками кожа висит, как сумка у кенгуру, - су-мрачно ответил из гроба Тургенев. И тут он с силой оттолкнул от себя режиссера и истошно завопил: - Здравствуйте, Павел Петрович!

Это в павильон вошло ответственнейшее лицо отечественной кинематографии. За лицом шевелились директор киностудии и рать сопровождающих.

- Здравствуйте, дорогой. - Лицо опрометчиво протянуло руку Тургеневу.

И Тургенев с таким чувством схватил руку начальства, будто решил утянуть его на тот свет. После некоторой борьбы лицу удалось все-таки спасти свою руку, и он повернулся к режиссеру:

- Какие вопросы? Какие проблемы? Ну-ка, давай! В критическом стиле! Он нынче моден!

Отвратительный мгновенно накаляется, лысина его багровеет:

- Проблема - одна: все дерьмо! Заканчиваю картину на дерьмовой пленке, с дерьмовой администрацией, с дерьмовым…

- Это очень плохо, - перебивает лицо. - А то, что заканчиваешь, - очень хорошо. Значит, не все дерьмо? Кстати, что собираешься снимать дальше?

- Что собираюсь? - Отвратительный радостно накаляется. - То, что вы мне не даете двадцать лет подряд! Двадцать лет подряд гноите! - вопит режиссер в модном нынче 'критическом стиле'.

- Послушай, Александр Иванович… вы о чем-то кричите, а я не понимаю. Поспокойнее и членораздельно: что вы хотите снимать?

- 'Женщину из Достоевского'! Об Аполлинарии Сусловой! Двадцать лет я прошу! Двадцать…

- Понял. Ну и снимайте…

- Ха-ха-ха! - саркастически заливается мой друг. - А не дают!

- Кто… не дает?

- Как - кто? Вы! Вы! Вы!!

- Первый раз слышу… Хотя… если положа руку на сердце: по-моему, это не принесет ни нам материального успеха, ни вам славы. Но если такой художник, как вы, мечтает… Да ради Бога! Мы слишком вас ценим, чтобы не дать вам возможность осуществить… Значит, сколько лет мечтаете? - спрашивает он с усмешкой.

- Двадцать… - растерянно отвечает Отвратительный.

- Надо же! Какое постоянство! Снимайте, снимайте, дорогой.

- Так что же… решено?

Мой бедный друг в странной панике.

- По-моему, вы знаете, я не бросаюсь словами… Кстати, кто у вас будет играть Суслову? - Лицо насмешливо глядит на режиссера.

Наступает страшная тишина.

- Да-да, нужна восхитительная молодая красавица, - продолжает лицо, ехиднейше улыбаясь.

Он определенно мне нравится. Мой друг совсем побледнел.

- Ну да ладно, такие вещи с ходу не решаются. Ах, какая нужна молодая красавица!

Следует знакомая церемония страстных рукопожатий, и Тургенев вновь безуспешно пытается утащить в гроб руководящего товарища.

А потом мы сидим с Отвратительным в пустом павильоне.

- Распретили… Распретили! - усмехаюсь я. - Видишь, как замечательно. Ты рад?

- Да они сейчас все разрешают!

- Бедный Д.! - продолжаю я. - Всего-то не дожил… Распретили… Ты думаешь, это… надолго?