Тетя Аня явилась в нашу семью как бы с того света… Случилось это в хрущевские времена, когда впервые из-за границы начали появляться те, чье существование тщательно скрывалось, чьи имена никогда не произносились. Эмигранты. Тетя Аня была в числе самых первых. Она приехала в Ленинград из Швеции и сразу пошла в справочное бюро. Она называла даты рождений, и девушка в окошке изумленно сказала: 'Какие же они у вас все допотопные'. 'Именно до-потопные', - усмехнулась тетя Аня. Потом она гуляла по Ленинграду, и ее поразило, каким маленьким стал ее город. Она шла мимо миниатюрных дворцов Растрелли с расстрелянными обитателями и изумленно шептала: 'Растрелли… расстрелы… Это все было предначертано?' Наконец с замиранием сердца она направилась по адресу своего кузена - красавца и знаменитого футболиста 1905 года. Дверь открыл он сам. Он совершенно не изменился. С некоторым испугом он смотрел на улыбающуюся старуху. И в следующее мгновение тетя сообразила, что открывшему дверь… двадцать лет! Когда она услышала: 'Папа на футболе' - она поняла, что пришла туда. Легко догадаться, что юноша, открывший дверь, - был я. Я был при их встрече. Они сыпали именами: Боря… Зина… Саша… Боря был Андрей Белый (Борис Бугаев), Саша был Блок, Зина - Зинаида Гиппиус. Они рассказывали друг другу волнующие новости полувековой давности: 'Радзевич женился на Маше Булгаковой… да, да, на дочке религиозного философа! Они вместе приехали в Берлин… потом в Радзевича влюбилась Марина (Цветаева), а потом Марина подружилась с Машей…' Через неделю тетя Аня уехала, потом объявилась вновь и привезла листочки, покрытые удлиненными буквами, написанные этаким каллиграфическим почерком, которому обучали в русской классической гимназии. Итак, вот они - листочки, написанные тетей Аней: 'Женя, мой кузен, был назван в честь своего прапрапрадеда графа Евгения Ч. Я была влюблена в Женю. Всегда. Мы уезжаем с бала. Женя в классической позе тогдашнего влюбленного - стоит на одном колене, застегивает мои ботики. О, эти ботики! А я жду. Я жажду. Но он поднимает лицо. Насмешливая улыбка. А потом тот баснословный вечер, навеки исчезнувший в петербургской ночи… С кружащейся метелью, с Рождеством, с барышнями на санках. В этом Рождестве тонул такой молодой тогда наш мир. Холод петербургской квартиры. Венецианские окна на Неву. Мужчины и женщины за ломберным столом. Все это кажется сейчас прекрасным. А на самом деле мы подолгу пили чай и бесконечно философствовали, как Вершинин в 'Трех сестрах'. И скучали, скучали, скучали… А вот и Женя, уже в новехонькой офицерской форме - на фронт едет. Стоит в дверях, скрестил руки на груди, как Чаадаев, и насмешливо слушает мой бессвязный лепет. И все это уходит, тонет в метели… Революция! Мы с княгиней Багратион-Мухранской, попросту Мусей. В пустой брошенной усадьбе. Никого, крестьяне ушли. Мы живем, как Пятница и Робинзон, - натуральным хозяйством. В одну комнату стащили всю мебель. Топим стульями. Я научилась разбивать их топором. На камине головной убор индейца - принадлежал брату Коле. Коля убит в Пинских болотах. На веранде валяется вырванный из рамы парадный портрет императрицы Екатерины Алексеевны… По холсту нацарапано ругательство. Кто-то побывал здесь до нас. И еще может прийти… Мы решаем уйти завтра обратно в город. Ночное зарево: город горит, в городе банда. Мы спим вдвоем не раздеваясь в огромной родовой постели, где была зачата Муся и ее предки. Пришли утром. Я вышла, чтобы растворить заднюю веранду. И увидела страшного старика в бушлате. С черным флагом, на котором неумело, по-детски нарисован череп. Мой крик: 'Муся! Муся!' И треск - разбили парадную дверь. Я выбегаю во двор. И - мимо них. И вдруг - что-то неописуемое… со свистом, совсем рядом! Тогда я не поняла, это был первый выстрел в моей жизни. У ворот стоял другой матрос и смеялся. Он раскрыл объятия. Я бегала, а он ловил. И вот тут, у ворот, я и увидела Женю. Мы сидим с Женей в гостиной. Я. А где Муся? Он. Она придет. Все как в Петербурге: мы чинно беседуем, только Женя в бушлате и говорит: о ненависти к своему классу, о величии анархии. - А где Муся?
- Она придет.
- А ты заметил? Усадьбу не тронули.
- Потому что помещик был хороший, - говорит он усмехаясь. - Это у Герцена: Пугачев захватил какую-то усадьбу. И приводят под его светлы очи старушку помещицу. Та ни жива ни мертва. 'Что скажете про барыню, мужики?' - обращается Пугачев к крестьянам. 'Хорошая у нас барыня, грех что другое сказать'. - 'Ну, вот и хорошо, царь тебя милует', - говорит Пугачев барыне. Старушка даже заплакала и на радостях бегом в дом, стол накрывать Пугачеву. Но видит Емельян, мужички-то насупились. 'Что такое, мужики?' - 'У всех людей бар вешают. А чем мы хуже?' - 'Так ведь она у вас хорошая, сами говорили'. - 'Хорошая, а кто
