Наш Декамерон

Именно так, именно в этом духе и поступили с моими дневниками Он, сексуально-духовная мечта моей жены, и его брат, маньяк-книгоман. Они принесли с улицы две коробки из-под пива 'Пльзень' (валялись во дворе у гастронома) и затолкали в них всю мою жизнь. Они упирались в мою жизнь коленками, мяли ее руками, а в довершение (чтобы все уместилось в ложе для двадцати пивных бутылок) уселись на нее своими задницами…

Наконец все погрузили в грузовик с клеткой. И добавили меня. И мы поехали прочь от моего дома: моя кровать, вся моя жизнь в коробках из-под пива и я сам, поразительно напоминавший в этот момент Емельяна Пугачева, какового возили в подобной клетке по улицам Москвы. Моя жена почему-то решила прощально помахать мне с балкона. И я тоже усердно махал ей из клетки, после чего окончательно стал похож на злосчастного Емельяна, прощающегося перед казнью с москвичами…'

Этот тексточек - в бодреньком стиле моего знаменитого знакомца Д. и модной тогда литературы из журнала 'Юность' - написал я в 197… году. И ведь нравилось! Ужас!

Но все-таки самое ужасное - ощущение, что все это происходило буквально вчера! Десятилетия как не бывало!

Продолжаю сладостную игру… Выдергиваю новые листики из коробок.
'Ф е в р а л ь 1 9 7 … г о д а.
Разговаривал с Х. Встретил Н. Любил О.'.
А это - тоже февраль, но уже черт знает какого года…
А вот - март: тоже разговаривал… тоже встретил… тоже любил… Ба!
Но оказывается - это было двадцать лет назад! И клянусь, опять ощущение: буквально вчера! Все вчера! Год начался… Год прошел… Суббота… Уже январь… Нет… уже декабрь… Еще один год! Жизнь только начинается, и вот уже 'земную жизнь пройдя до половины'… Но оказывается, она опять только начинается! Тридцать пять… Сорок… Сорок пять! И вот уже - 'жил-был я'? Нет, оказывается, жизнь опять только начинается! Забавное устройство: мясорубка из дней. Ощущение времени создают только покойники. Почему-то упоминание о смертях тотчас наводит порядок в этом безумии дат.
'1 9 7 … г о д а, 2 2 ф е в р а л я.
Смерть Д.
Звонит телефон. Звонит распроклятый. Три дня после ее ухода у меня был выдернут шнур - переживал… И все-таки сегодня включил, не выдержал. Старая вера: а вдруг случится… хоть что- нибудь!
Беру трубку. В ответ - мужской голос. Это режиссер. Друг юности. Я зову его Лысый и Отвратительный. У него ядреный череп, мерзейшее лицо. И все это - на коротком мускулистом теле. Гомункулюс.

- Привет! - говорю я и почему-то спрашиваю эпически: - Ну, что делаешь?

- Не знаю, - радостно отвечает он, - может быть, мальчика, а может быть, девочку… Я звоню тебе третий день подряд. (Я молчу.) Ты пойдешь… сегодня?

- Куда?

Молчит в трубке, потом говорит с изумлением:

- На… похороны.

Я холодею. Кто умер?
Он выдерживает паузу, чтоб было поэффектней. И сообщает:

- Ты что, действительно… не знаешь? Д. повесился в Доме творчества в Голицыне.

- Боже, - говорю я, сразу охрипнув.

Именно так надо говорить в этих случаях. И тут в душе возникает какое-то детское ликование, ну, как в школе: кого-то вызвали к доске, не меня!

- В три панихида в Доме литераторов.

- Я приду. (Я по-прежнему хриплю.) Конечно, приду. - И не забываю прибавить: - Ужас!

Иду мыться. Д. - покойник!.. Д. уже проставили цифирку после загадочной черточки (1939 - 197…). С Д. - все ясно: рассчитались. Он уже не участник в общем нашем вопле. Отвопился. Я знаю Д. …Впрочем, теперь следует употреблять 'знал'! - знал с детства…

…Я бегу… бегу… бегу по коридору, - какой огромный был этот коридор, в котором мы играли в жмурки, коридор гигант-ской коммуналки с тазами и велосипедами, вздернутыми под потолок. И Д. бежит навстречу мне. Д. - с завязанными глазами, но он подсматривает из-под повязки, чтобы вовремя схватить в протянутые руки ту прелестную девочку с бантом, которая так безумно нравится мне и которая потом будет спать с ним!