Наш Декамерон

достался портрет знатной птичницы - Клавы С.
Ах, как хороша была Клава С.! Только дорожа временем покойного, воздержусь от описания. Короче, влюбился я в знатную птичницу. Как вы уже догадались, я не робок. Поэтому во время сеанса (естественно, натура позировала отнюдь не обнаженной, а в новом джерсовом костюме с медалью) я не столько думал о живописи, сколько о том, чтобы, как это говорится в Декамероне, 'удовлетворить вспыхнувшее чувство'. Но как только я намеревался открыть рот, чтобы поведать о своей страсти, - прекрасная птичница разражалась бесконечными монологами, осуждающими городскую распущенность. Эти монологи она говорила безостановочно, но чувство… чувство мое не гасло. Напротив, я пылал в то время, как она громила несчастных горожан.

- Да, насмотрелась я… была я как-то в городе на танцах… Как же… Пришли в ДК. Подходит - пожилой такой, лет двадцать шесть, не меньше: 'Разрешите пригласить?' 'Приглашай', - думаю. Танцуем. Потом говорит: 'Можно вас проводить? Только учтите - обратно я возвращаться непривычный'. Ну, турок! Турок!

Здесь она останавливается. Я, возбужденный ее красотою, опять готовлюсь в изысканных выражениях поведать ей про свою страсть, но птичница продолжает:

- Я вам так скажу! У нас даже бык корову три дня охаживает, прежде чем… А тут… нет, одно слово - турок! Поехала я как-то на учебу секретарей. В первый день все вместе, естественно, отмечаем. А ночью с трудом ушла целая от ваших городских секретарей. Еще обозвали. Говорят: 'Ты для чего сюда ехала?'

Совершенно истомленный этими возбуждающими рассказами, я не спал по ночам. А утром муки возобновлялись. И однажды, когда моя рука, поправляя ее прическу, невзначай скользнула по ее щеке, а мои губы уже готовились раскрыться для слов любви - она, как всегда, начала:

- А еще я так вам скажу про ваши порядки городские…

И вот тут я не выдержал. С воплем я ринулся на нее: мои губы схватили ее губы, и все мое тело напряглось, ожидая удара (она должна была быть сильной, очень сильной). И вдруг - восторг! Чудо! Я почувствовал на губах… поцелуй! Настоящий! Я бы даже сказал - исступленный! Самый что ни на есть без- умный поцелуй!

Она цвела мощным розовым румянцем.

- Теперь вы скажете, что я, как городская, и не будете меня уважать.

- Буду, буду! - застонал я.

- Тогда почему вы не спросите, девушка ли я? - Она легко сбросила мои руки.

- Девушка ли ты? - Я почти плакал.

- Пробили меня, - сказала она, вздохнув. - Познакомилась я с одним…

И опять мои руки, как пушинки, слетели с ее плеч.

- Все говорил: 'В МВД работаю, следователем'. Мне мать потом сказала: 'Ты к нему на работу ходила? Ты проверяла, какой он следователь?' А потом выяснилось, что он просто в тюрьме работал, вохром. С ним я и легла. С ним и учиться потом не пошла. Если бы товарищ был интересный, я бы пошла. А для этого турка и так сойдет. Мне мать тогда сказала: 'Ты теперь пробитая, по рукам пойдешь, дура'. Я его спрашиваю: 'Когда ж распишемся?' А он мне говорит: 'Не спеши'. И тут я узнаю, что его мать с официанткой его познакомила. А у той комната была. Он к ней и переехал. А потом я еще с одним… Тот вообще лунатик оказался. Как ночь лунная - он от меня к форточке. Тут я и решила: все равно жизнь дала трещину. И уехала из проклятущего города обратно в деревню. Я землю люблю. Мне земли в городе снились.

И опять она с такой легкостью убрала мои руки, что я понял: без ее согласия не обойтись.

- Я тебя понимаю: я пробитая. Со мной только одно и можно. Но ты мне тоже нравишься. Ты на него похож. Ух, как я его, тюремщика, любила. Все его косточки перецеловала-пересчитала. Когда он меня бросил, я сумку в руках так мяла - замок сломала… Пойду я с тобой встречаться. Только… тут… все на виду.

- Давай встретимся в лесу? - застонал я.

- В лесу нельзя. У нас корма в этом году не уродились. Ветзаготовки объявили молодежи. Ветки заготавливать. Так что по лесу столько народу блуждает…

И тут меня осенило:

- А знаешь, где лежат Его сапоги?

…С утра я отправился в сапог. Я трудился целый день. Чего там только не было, в сапоге. Вернее, что там было! Я чувствовал себя Гераклом, очищающим Авгиевы конюшни.

На следующий день я заполз в чистый сапог и начал ждать. Наконец показалась ее головка…

Цветы росли у самого лица. И речные дали, и мир в голубом, золотом и зеленом… И ее страстный шепот, отдававшийся эхом в сапоге:

- Ну, товарищ!.. Товарищ… товарищ…

И как затихла. И в памяти моей зазвучал Овидий:
'Слыша, как стонет в ночи: 'О подожди, подожди!'
Боже мой… Сколько лет прошло с тех пор… Но всегда, когда я слышу перестук сапог