Я кивнул, ни на минуту не поверив ему, и стал исподтишка рассматривать парня. Кожа на его лице была белой и необветренной — очевидный признак жизни в цивилизованных условиях. Он был очень молод и, скорее всего, только недавно приехал из Штатов. И еще у него был насмешливый и слегка презрительный взгляд моряка, который находит для себя унизительным иметь дело
— Эй, ты!
Он раздраженно обернулся, увидел наставленный на него огромный пистолет и застыл. Я в свою очередь молчал и не двигался. Было очень приятно видеть, как с его физиономии исчезло выражение превосходства, как он нервно облизал губы. Если я был в палате для психов (а я находился именно в ней) и раз уж меня считали ненормальным (а такими считали всех морпехов), я сыграю свою роль до конца и получу удовольствие. Голый псих угрожает здоровому кретину.
— Что я должен с этим делать? — выдержав паузу, поинтересовался я.
Он был слишком перепуган, чтобы ответить, поэтому я, подождав еще немного и в полной мере насладившись своим превосходством, продолжил:
— Вы бы лучше это взяли и поместили вместе с моими вещами.
Санитар, молча и очень осторожно, взял пушку и вышел. Дурачок, ему даже не хватило мозгов проверить, заряжен пистолет или нет, а он был не заряжен.
Облачившись в блеклую пижаму и красный халат, я вошел в палату. Первый же пациент, которого я увидел, остановил меня и попросил:
— Сегодня я собираюсь на вечеринку, и мне просто необходимо почистить мозги. Вас не затруднит подержать их, пока я оденусь?
Теперь у меня не осталось никаких сомнений. Временная палата!
— Конечно, — не стал спорить я, — давай.
Он поднес руки к голове, сложил ладони чашечкой и сделал движение, будто перекладывает что-то мне в руки. Потом он сделал несколько шагов в сторону, вернулся с носовым платком, забрал свои «мозги», выпалил «большое спасибо» и вышел из палаты в небольшой коридор, где принялся размахивать платком, что-то бормоча себе под нос.
Я несколько минут наблюдал за ним, ожидая, что ему надоест придуриваться. Но ему не надоело. Это был самый настоящий, неподдельный псих.
В углу залитой солнцем палаты стояли столы, где пациенты могли читать, писать письма или играть в настольные игры. Там сидели два парня и играли в карты. Я подошел и сел рядом.
Выждав несколько минут, я качнул головой в сторону «чистильщика мозгов» и спросил:
— Что, черт возьми,
— Псих, — хором ответствовали они, не отрываясь от игры.
Молчание.
Я снова заговорил, впрочем, не слишком уверенно:
— А что это за палата?
— Палата «Р-38», — снова ответили они, но теперь уже с нескрываемым раздражением.
Насколько я понял, такое обозначение было введено для палат, в которых многие пациенты были уверены, что умеют летать. Игроки прекратили игру и теперь внимательно рассматривали меня, словно ожидая, что я буду делать. Я не порадовал их и не стал возмущаться, а только встал и направился в другой конец палаты, где в стеклянном кубе сидела медсестра. Она выглядела такой стерильной, недружелюбной и холодной, что у меня не возникло ни малейшего сомнения в том, что она и пальцем не пошевельнет, чтобы помочь страждущему. В госпиталях всю работу выполняли санитары, а медсестры вели записи. В войне на Тихом океане медсестры в военно-морских госпиталях вовсе не были ангелами милосердия — назвать их так не повернулся бы язык ни у одного пациента. Они были скорее бухгалтерами. Они взирали на нас с высоты собственного величия, как будто были не сестрами милосердия, а лейтенантами, презрительно поглядывающими на срочнослужащих. Мы всегда посылали надменных сестер к черту — они не делали ничего полезного, только мешали санитарам и раздражали пациентов.
Когда я приблизился, возле нее как раз топтался круглолицый мужичок и уговаривал взглянуть на порнографическую картинку, подаренную ему каким-то доброхотом. Позже я узнал, что этот пациент свихнулся именно на почве секса. Кстати, похожие проблемы были у многих. Она сделала вид, что восхищена увиденным, и поспешила отделаться от бедолаги. Потом она подняла глаза на меня. В ее взгляде было столько холодного презрения, что я опять решил позабавиться.
— Сестра, — сказал я, пристально уставившись на нее, — верните мои лезвия.
— Зачем? — поинтересовалась она.
— У меня имеется зуб кое на кого.
Она взглянула на меня в немом изумлении, но я был сосредоточен и серьезен. Она что-то записала, причем с таким видом, словно вносила запись о смертном грехе в Книгу Судеб, а я, полностью удовлетворенный, ретировался. Ну их всех к дьяволу! Если они считают меня психом, значит, я им и буду... По крайней мере, до того, как увижу психиатра.
Я увидел его на следующий день. Он насмешливо следил, как
— Что там насчет лезвий?
— Что? Это же была шутка, сэр.
— Я знаю, — укоризненно сказал он, — по больше так не шути, пожалуйста. Ты расстроил сестру.
— Да, сэр. — Довольно трудно не дать выхода досаде, если тебя помещают в палату «Р-38», а не в то место, где вероятность вылечить слабые почки хотя бы немного выше. Но я хранил молчание, пока доктор Кротость осматривал меня, проводил тест с помощью молоточка. Каким-то образом удар металлического молоточка чуть ниже коленной чашечки пациента, когда он сидит, скрестив ноги, демонстрирует скорость рефлексов.
Доктор сосредоточился на осмотре, и я имел возможность без помех наблюдать за ним. Широкоплечий. Сильный. Он был весь широкий, массивный — плечи, руки, голова, и в каждом его движении чувствовалась сила. С другой стороны, мягкость манер и речи, казалось, была почти женской, и впечатление женственности усиливалось плавными движениями и добрым выражением лица. Но на его мягкость вряд ли стоило рассчитывать, очевидно, доктор Кротость выработал ее специально, чтобы пациент расслабился и выболтал больше, чем хотел.
Он начал задавать вопросы, из которых явствовало, что доктор является фрейдистом. Большинство его вопросов и тестов касалось секса. Он старался найти хоть какую-нибудь аномалию. Затем он подробно расспросил меня о детстве. Через пятнадцать минут интервью завершилось, и, поскольку я продолжал смотреть на доктора с напряженным вниманием обвиняемого, ждущего вердикта судьи, он сказал:
— Не волнуйся. Ты пробудешь здесь около месяца, во всяком случае, не меньше. Вероятно, нам придется периодически встречаться. Так что расслабься и старайся воспринимать события с юмором. Насколько я могу судить, ты в порядке. Быть может, немного излишне вспыльчив, по...
— Что вы имеете в виду? — нарочито удивился я.
Он улыбнулся, и я бы почувствовал себя полным идиотом, если бы не видел юмор ситуации. Я сам себе напоминал человека, который, охваченный бешенством, бегает взад-вперед и кричит: «Кто тут волнуется? Кто волнуется?» Я всю жизнь отрицал факт своей вспыльчивости и теперь испытывал облегчение, признав его.
Он долго расспрашивал меня о войне. Мой рассказ заставил его несколько раз тяжело вздохнуть и укоризненно покачать головой. Насколько я понял, он пребывал в уверенности, что не только меня, но всю мою дивизию в полном составе следует отправить к психоаналитику. Потом мы немного поговорили о книгах — он оказался достаточно начитанным — и о философии.
Неожиданно он прервался на полуслове и спросил:
— Кем, ты говоришь, там был?
