Вера оказалась веселой, общительной, неплохо пела, отлично танцевала русскую, ухарский матросский танец, была остра на язык и за словом в карман не лезла. Дня через три пошла среди солдат про нее плохая слава. Слышал разговор о ней, поддакнул и даже обсуждал появление Веры в части. Два или три раза пришлось обращаться в медсанбат, там и увидел ее первый раз. Сейчас уже не помню почему, но пришлось говорить с ней и назвать свою фамилию и имя – вот и все мое знакомство.
А имя ее уже трепалось в похабных разговорах, выдуманных историях; называли то одного, то другого офицера, сожительствующего с ней, и всегда имя ее произносилось с приклеенной характеристикой.
Лежим в воронке, и я рад, что не один. Вера прижалась ко мне, за мою шею держится рукой, дрожит, а пулеметные очереди то спереди, то сзади, бьют по нам, но не попадают.
Сняла Вера руку с моей шеи и вдруг быстро-быстро несколько раз перекрестилась мелкими крестными знамениями и что-то шепчет. Дрожать перестала и успокоилась.
– Слушай, Сергей! Я поползу к ДОТу! Уничтожить, подавить его надо, смотри, сколько наших положили. Бог мне поможет!
Всю войну ни разу, даже мысленно, не крестился – вырос в верующей семье, многому был научен, а о Боге никогда не вспомнил, а здесь девчонка-санитарка с отвратительной кличкой вдруг о Боге говорит, крестится, на Бога надеется и хочет к ДОТу ползти. Посмотрел на нее внимательно и вижу – в другой руке держит связку гранат. Прижал Веру рукой к земле, взял свои и ее гранаты, неожиданно для самого себя перекрестился несколько раз и вдруг вспомнил все до мельчайших подробностей, чему учил отец, и громко сказал:
– Господи, помоги и спаси, не остави нас, грешных, – и опять перекрестился.
Вера внимательно посмотрела на меня, перекрестила, крепко обняла за голову, поцеловала и сказала:
– С тобой поползу, наших много побило.
– Лежи и не вылезай из воронки!
Она погладила меня по лицу, перекрестила. Не слышу, а только почувствовал, сказала: «С Богом, Сергий!»
Все это происходило на поле боя, словно не было ожесточенного артиллерийского огня, воя мин, взрывов, пулеметных очередей.
Близость Веры, крестное знамение ее и мое, словно соединили, вдохнули силы, бодрость, бесстрашие. Голова четко работала, понимая происходящее. Осторожно выполз из воронки и пополз к ДОТу. Мешал автомат, мешали связки гранат, но я полз, работая руками, ногами, извиваясь, словно уж, и достиг новой воронки. Осмотрелся, сколько позволяла обстановка, наметил направление и пополз.
Стрельба затихла, немцы молчали, атака, казалось, заглохла. Немецкий пулеметчик заметил меня, дал несколько очередей и загнал в новую воронку. Время тянулось медленно, возможно, прошло полчаса а может быть час; вылезти из воронки не мог, чуть двигался, немец давал очередь, пули ложились почти у самой головы.
Бой затих, молчали наши, изредка постреливали немцы. Воспользовавшись затишьем, метнулся из воронки в сторону и быстро пополз вперед. Немецкий пулеметчик не успел поймать меня в прицел, а я, меняя все время направление, сворачивая влево или вправо, прополз метров 30 и укрылся в складке местности, а, может быть, в полузасыпанном окопе. Пулемет неистовствовал, стараясь поразить меня, но, слава Богу, я был цел. Мокрый от пота, в разорванных брюках, в гимнастерке, от которой остались клочья, двинулся дальше. Автомат, связки гранат, сползающая на глаза каска мешали движению, цеплялись за землю; от гари и пороховых запахов не хватало воздуха. Сбросил каску и ждал, когда наступит мгновение броситься вперед.
Опять начался наш артиллерийский обстрел. Пользуясь тем, что немцы временно затихли, попытался проползти еще несколько метров, но упавший недалеко тяжелый снаряд разлетелся тысячью осколков, а взрывной волной меня выбросило из укрытия. Пролетев несколько метров, ударился о землю, сильно повредив голову о камень.
Долго пролежал без движения, пришел в сознание, мучительно болело тело, и на какое-то время я полностью оглох. Придя в себя, поднял голову, осмотрелся и отчетливо увидел расположение немецких укреплений и ДОТ, к которому полз. Но этот осмотр едва не стоил мне жизни – пулеметная очередь прошла рядом с головой и, промедли я на десятую долю секунды и не упади сразу на землю, наверняка был бы убит. Умно и расчетливо была сделана немецкая оборона – без подавления скрытых ДОТов взять высоту без огромных потерь было невозможно. После неоднократных артиллерийских и бомбовых обработок было разбито много огневых точек, но ряд ключевых ДОТов, в том числе и «мой», не давали нашей пехоте продвигаться вперед. Попытался ползти, но немецкий пулеметчик, сидевший в ДОТе, словно приклеился ко мне. Пули ложились со всех сторон, окружая плотным кольцом на поражение.
Происходило необычайное: двигался я – передвигалась ровно на столько же и струя пулеметного огня. Стараясь поразить меня, пулеметчик следил за моим перемещением, но пули ложились то впереди меня, то сзади; казалось, что пулемет просто играет со мной.
Превозмочь естественный страх, возникавший, когда очередь ложилась недалеко от головы, временами не мог, но упорно полз и полз вперед, все время меняя направление. Конечно, хотел остаться живым, и почему-то верил, что Господь сохранит меня. Откуда пришла эта уверенность, сознание «останусь жить»?
Встреча в воронке от бомбы с Верой, крестное знамение, которым она крестилась, а по движению губ, и молилась, всколыхнули всю мою душу, и все утраченное ранее, все, чему учил меня отец, мгновенно вспомнилось, возвратилось и словно опалило.
До ДОТа оставалось совсем немного, еще и еще надо проползти, потом внезапно вскочить и бросить связку гранат в дверь или гранату в амбразуру. Немцы в ДОТе понимали, зачем я ползу, и несколько автоматов из разных точек одновременно ударили по тому месту, где я лежал. Сплошная завеса огня окружила меня, комки земли взлетали в воздух, а я, по милости Божией, жил вопреки всем жизненным и военным законам. Временами отдыхал, вжавшись в окоп, а потом по опустевшему ходу сообщения перебрался в сторону и вышел из зоны обстрела соседних ДОТов и автоматов. Немцы поняли это и прекратили обстрел – он был бесцелен. По-прежнему стрелял по мне «мой» ДОТ, к которому я полз, но и его очереди проходили теперь только надо мной – слишком близко я подполз.
Все время, пока полз, истово молился, обращаясь к Матери Божией, своему святому, Сергию Преподобному, и к Господу. Огромные отрезки жизни высвечивались в единое мгновение, воспринимались иначе, чем ранее. Я не был один, со мной была молитва и Бог, который не оставит меня. Я полз к ДОТу, делал все что нужно, для того чтобы его уничтожить, но молитва, несмотря на мои действия, все время была со мною.
Не о спасении жизни молил, а о прощении и о том, что обязательно надо уничтожить этот ДОТ! Слишком много наших солдат убивал он, очень многих. Сейчас это был акт милосердия к сотням наших людей.
Положение, в котором я находился, с человеческой точки зрения, было безвыходным; так казалось еще и потому, что вновь начался артобстрел немецких позиций и опасность быть убитым своим снарядом была больше, чем немецким. Не знаю, сколько времени пробыл в воронке, но даже отдохнул и опять пополз вперед. Мешали связки гранат, болело избитое тело, израненное осколками от мин и снарядов.
Пулемет из ДОТа по-прежнему стрелял по мне, но безрезультатно, а я полз и полз; очереди проходили высоко над головой, а я молился, взывая о помощи.
Оставалось метров двенадцать, я хотел встать и броситься к ДОТу, но вдруг из него выскочил немец и кинул в меня гранату, она упала рядом со мной, я успел схватить ее за длинную ручку и бросить обратно, в этом не было ничего особенного, у немецких гранат время срабатывания запала на полторы-две секунды было дольше, чем у наших, этим я и воспользовался. Немецкий солдат был убит осколками гранаты, разорвавшейся в воздухе.
Вскочив, побежал и в открытую дверь ДОТа бросил связку гранат, в памяти осталась железная дверь, бетонный проем, грохот взрыва – и больше ничего.
Очнулся, голову кто-то держал; стояла абсолютная тишина, было темно, пахло кислым запахом взрывчатки, земля подо мной вздрагивала.
