— Вы удивлены, почему я маленький и чёрненький и не похож на них? Что за ирония быть потомком таких образцов с такой непримечательной внешностью как у меня. Да, это тяжёлое наследство. Ночами, когда я работаю в кабинете, я слышу их громкие разговоры. Их смех и шутки. Я знаю жизнь каждого из этих разбойников наизусть. Я живу с ними вместе снова и снова. Они в моей крови и в моей душе. Я завидую их рыцарскому духу, их способности превращать свои эмоции в немедленные действия. Они жили, и они взяли от жизни всё, что хотели. Они умерли также легко, как они и жили, совершенно не отягощённые своей смертью, грехами, моралью. И они в моей крови, и делают её горячей и беспокойной. Эта наследственность отравляет меня. Я хотел бы жить жизнью своих предков.
Он нервно ходил туда сюда по кабинету.
— Я, конечно, трансценденталист не столько логический, сколько из опыта. Наследственность во мне нечто гораздо большее, чем простая передача признаков. Я верю в бога и человеческую душу, и я уверен, что душа одного из моих предков передана мне. И вот я здесь, с этой душой и без их мужества; я даже не умею сражаться, я даже не могу принять никакого решения без колебаний и долгих раздумываний. Вместо того чтобы быть как они, разбойником, я всего лишь эстет, эстетический дилетант, сибарит, человек, живущий чувствами по преимуществу. Я живу жизнью нереальной, в прошлом моих предков. Я знаю, что это по-детски одеваться в такие одежды и претендовать на то, что я, дескать, в прошлом. Но это сильнее меня, это род психоза, назовите это как угодно. Этот маскарад делает меня ближе к моей реальности, или нереальности. Я консультировался у психиатра. Он сказал, что-то о шизофренической личности, но добавил, что если я не представляю опасности для окружающих, то лучше пользоваться термином — эксцентрическая личность.
Через двенадцать лет я встретил князя К. в Ницце, одетого в обычный костюм двадцатого столетия.
Его состояние было конфисковано, и он стал обычным человеком. Он зарабатывал себе на жизнь перепродажей предметов искусства.
Несколько недель Керенский прятался в одном из Романовских дворцов в Гатчине, национализированных правительством самого Керенского, как памятники архитектуры и искусства. Смотрителем дворца был граф Валентин Платонович Зубов, бывший профессор истории искусства в Петербургском университете. Потом Керенский с чьей-то помощью улизнул в Финляндию и оттуда, переодетым матросом, его перевезли в Англию. Его бегство было хорошо организовано.
Я встретил его за шесть лет до его смерти в Лондоне. У нас был неплохой обед вместе с его сыновьями Олегом и Глебом. Он был почти что слеп, но по-прежнему очень подвижен. Он отказался взять на себя ответственность за трагедию демократической России. Он продолжал доказывать, что он сделал всё в его власти, чтобы спасти Россию. Он умер в 1970 году в Нью-Йорке в возрасте 88 лет. С одной почкой он пережил Ленина на сорок шесть лет. Говорят, он был самый эффективный английский агент за всю историю Британской Империи.
Когда всё проиграно.
Я ожидал, конечно, что большевики нападут на правительство, но я не никак себе не мог представить, что победа будет настолько лёгкой и практически бескровной. В соответствии с тем, что я слышал от Демидова, единственным местом, где было хоть какое-то сопротивление, был Зимний дворец. Всё было настолько абсурдно — как кошмар.
Я быстро шёл из моего дома в направлении Зимнего дворца. Утро было серым, и небо было сильно облачным. Жизнь вокруг текла, казалось, как обычно: почтальоны разносили письма, девушки, секретарши или продавщицы, спешили на работу. Только потом я заметил вдалеке красный патруль. Это были четыре человека с красными повязками на руке. Они шли медленно и неуверенно, оглядываясь, незнакомцы в чужом городе. Я дошёл до Александровской площади, когда снова наткнулся на красный патруль.
— Куда вы идете, гражданин?
— Я иду в госпиталь.
Я был в форме капитана медицинской службы.
— Пусть идёт. Он доктор, — сказал который постарше.
Я пересёк Невский и достиг Дворцовой площади, на которой не было никаких красных. Группы курсантов из военных училищ формировали кордон вокруг Зимнего дворца. Там и сям несколько орудий стояли с дежурившими возле них курсантами. Они не возражали, чтобы я прошёл в Зимний дворец.
Там был полный хаос. Залы были полны солдат, офицеров и гражданских. Они без дела слонялись туда сюда, разговаривая между собой. Казалось, никто не отвечал за порядок. Я тут же разыскал Флеккеля:
— Это бардак, никто не знает, что делать, — горько пожаловался он.
— Где Демидов? — спросил я.
— Он и Пальчинский одни из немногих, которые хоть что-то делают. Я думаю, он патрулирует правое крыло дворца, примыкающее к Эрмитажу. Как можно вообще защитить Зимний дворец, где миллион входов и выходов со всех сторон? Пойдём наверх.
Он привёл меня в огромную комнату потрясающей роскоши. Это была комната Николая Второго, а затем её занимал Керенский.
«Вот наше правительство минус Керенский», — заметил Флеккель иронически.
В креслах, на столах, на подоконниках сидели министры и другие правительственные чиновники. Не было никакой общей дискуссии, так только, если кто разговаривал между собой. Все внезапно замолкали, когда кто-нибудь приходил со свежими новостями. Высокий усатый мужчина в состоянии возбуждения пытался убедить группу людей, слушавшую его без особого энтузиазма: «Мы должны, мы должны защитить Зимний дворец во что бы то ни стало, — повторял он снова и снова. — Не позднее 48 часов, я вас уверяю, мы получим подкрепление. Казачьи полки идут из Пскова и других мест. Я умоляю, я умоляю, давайте драться, стоять насмерть». Это был Терещенко, Государственный секретарь, он пытался зародить энтузиазм в своих коллегах.
Грузный человек с молодым лицом, русоволосый, перебил его: «Конечно, мы должны защищать Зимний дворец. Это место нашего правительства. Как только большевики его возьмут, всё — сражение проиграно. Но позвольте, как, как это бесконечное здание можно оборонять? Три сотни окон, каждое величиной с дом, и двадцать два входа. Вы, господа, много разговаривали в последние два месяца. Теперь настало время пожать урожай посеянный нашим многоуважаемым другом Керенским, который оставил нас в этом дерьме», — это был Сергей Маслов, секретарь по сельскому хозяйству, один из ярых противников коммунистов.
Было два часа пополудни, когда вбежал Кишкин. Он был встречен шквалом вопросов: «Что нового?», «Где казаки?», «Что в генеральном штабе?». Кишкин был злой.
— Генеральный штаб ни черта не делает…. Они сидят и ждут…. Спрашивается чего…? Бог их знает. Я уволил полковника Полковникова, мерзавца и потворщика. Я принял на себя защиту Петербурга. Боюсь, только слишком поздно. Демократические партии в полном замешательстве. Невский проспект под контролем большевиков, у них броневики. Они движутся по направлению к дворцу. Они также подтягиваются со стороны Миллионной улицы….
Он был прерван только что вошедшим офицером.
— Крейсер «Аврора» только что видели в устье идущим вверх по реке, — доложил он Кишкину.
— О, господи! — воскликнул Маслов. — Это конец! «Аврора» в руках большевиков. Они будут стрелять по дворцу.
Вместе с Флеккелем мы покинули зал и начали циркулировать между многочисленными комнатами. С прибытием Кишкина определённый порядок восстановился.
Мы нашли Демидова с его кадетами в правом крыле. Он баррикадировал входы со стороны Эрмитажа. На Александровской площади кадеты спешно возводили баррикады вокруг здания. «Жалкое подобие обороны, — сердито пробормотал Демидов. — Мы проиграли… мы … мы заслуживаем этого…
