Через сколько-то дней меня подняли наверх, в каюте сидел капитан Красной Армии. Когда он меня увидел, он сказал: «Ты не выглядишь очень привлекательно». Я повернулся к зеркалу и увидел грязного негра с всклокоченными волосами и горящими глазами, в лохмотьях формы британского офицера. Я согласился с его заключением.
— Вы врач? — спросил капитан.
Я кивнул.
— У нас на борту полк, который под моей командой направляется на юг. Эпидемия гриппа началась сразу после отхода от Мурманска. Десять человек уже умерло. У нас нет врача, и нет лекарств. Вы будете отвечать за эпидемию. Если хоть один человек умрёт, следующий — вы.
Я приступил к обследованию солдат и нашёл, что около сотни человек уже больны «Испанкой» формой гриппа, от которой уже умерло два миллиона человек в Европе и Америке[19].
У многих температура была за сорок. Единственными лекарствами на корабле была баночка с аспирином и немного йода. Ситуация опять была мрачной, как моя угольная яма. Однако, обыскивая каптёрку, я наткнулся на несколько огромных ящиков с печатью Красного креста. Я открыл их… и там был ром, целых двести сорок литров рома! Я прописал четыре стакана рома в день и четыре таблетки аспирина в день на больного человека. Можно спорить о роли рома в этом деле, но факт налицо — следующие пять дней никто не умер. Господь меня хранил. Лечение пользовалось огромной популярностью у солдат, и по прибытии все написали петицию о моём освобождении. Конечно, Чека это было безразлично, и меня поездом отправили в Москву. Там, после длинных и не очень приятных допросов, меня посадили в Бутырскую тюрьму.
Я сидел в камере, где было ещё двадцать человек. Все сидящие ожидали расстрела в любой момент. Советское правительство рассматривало нас, как неисправимых врагов Советской власти. Некоторые спали на полу, некоторые имели матрасы, и жизнь, в общем, казалось не совсем ужасной. Мы разговаривали, мы ели и читали книги, взятые из тюремной библиотеки. Мы разговаривали обо всём, кроме темы приближающегося конца наших жизней. Самым напряжённым моментом было время около десяти часов вечера, когда вызывали к коменданту. Иногда надзиратель не приходил до самого утра, и тогда самые нервные, не давали спать остальным, ожидая вызова. Они всё время спрашивали, придёт ли он. Было совершенно невозможно спать или читать. Мысли беспорядочно хаотились в голове. Какие-то пустяки лезли в голову: потерянная пуговица, любимое стихотворение, какой-нибудь глупый афоризм. В такие моменты все люди, собранные в камере, как бы имели одну общую душу и одно общее ухо.
Внезапно, вдалеке слышались марширующие шаги. Сначала во дворе тюрьмы, а затем в нижнем коридоре. Где-то внизу, под нами, камера открылась и закрылась. Они были только на первом этаже. Мы ловили каждый звук. Шаги слышались всё ближе и ближе. Они были на втором этаже. Затем на третьем. Теперь мы начинали различать слова. Топот становился невыносимо громким. Шаги остановились напротив нашей камеры номер 17.
Четырнадцать человек из нас всего два года назад яростно проповедовали коммунизм. Двое было максималисты-социалисты, два социал-демократа, шесть левых социалистов, двое последователей Чернова и двое сочувствующих либералам. Все уже пришли к ненависти к советскому правительству. Они утверждали, что были преданы Лениным и его товарищами. «Без нас, коммунисты никогда бы не сбросили Керенского и не разогнали бы Учредительное собрание», — говорили они. — «Мы верили коммунистам, верили в их честность. Верили в их целостность, в их обещания придерживаться демократических процедур и уважать свободу. Теперь, мы понимаем, что это был обман. Им нужна была только власть и ничего кроме власти».
Снова и снова они осуждали, какие они простофили, в результате чего вся страна по их милости переживает небывалую катастрофу.
Первыми взяли на расстрел двух либералов. Вызванные надзирателем, они кричали «Пусть коммунисты будут прокляты!». Затем увели левых социалистов. Они тоже ушли, проклиная своих бывших товарищей и соратников, коммунистов.
Сидя в Бутырской камере и ожидая экзекуции, мы долго рассуждали на тему, почему так много людей поддержало коммунистов и было обмануто? Откуда была эта всеобщая атмосфера попустительства коммунистам?
Лично моя и ещё немногих сокамерников позиция по этому вопросу всегда была предельно ясной: я никогда не поддерживал коммунистов. С самого начала у меня не было иллюзий. Я боролся против коммунизма потому, что я верил в демократические идеалы и принципы. Я с ранней юности понял опасность коммунистической идеологии для русского народа. Я проиграл, я был в тюрьме, приговорённый к смертной казни, и я принимал свою судьбу без горечи, как логический исход проигранной битвы.
Николай Михайлов, один из моих сокамерников, был чистосердечен. Будучи председателем профсоюзов сталелитейных рабочих и максималистом-социалистом по убеждениям, он имел большой авторитет среди рабочих. Он прямо сказал, что он был предан и обманут коммунистами.
— Я призвал своих рабочих поддержать коммунистов, — сказал он мрачно, — И они последовали моему призыву.
— Почему вы это сделали? — спросил я его.
— Почему? Нелегко ответить на этот вопрос. Они были люди действия, решительные, и это привлекало меня. Они обещали райские кущи и очень настаивали на этом.
— Вы знали их прошлое? Их тактику?
— Конечно, знал. Десять лет они пытались заполучить контроль над моим профсоюзом. Они конспирировали против меня. Они обвиняли меня в реакционных и капиталистических тенденциях. Они фальсифицировали результаты выборов. Я вышиб их из профсоюза несколько лет назад.
— И тогда?
— И тогда… Ленин очень умён в своих лозунгах. Один из самых хитрых тот, что все кто его критикует — реакционеры и лакеи капитализма.
— Почему это вас смущало?
— Мой друг, какой человек хочет, чтобы его репутация сторонника прогресса, или либерала, или социалиста, была замазана. Поверьте мне, их пропаганда настолько умная, что половина членов моего же профсоюза подозревали, что я продался капиталистам.
Другие мои сокамерники горячо соглашались с Михайловым.
— Никто не хочет быть «отсталым» или «реакционером, — говорили они.
Я пытался доказать, что многие русские с самого начала не стеснялись открыто высказываться против коммунистов. Я сказал им, что надо быть идеалистом, но не до такой степени, чтобы быть потом одураченными.
Бутырская тюрьма с более чем тремя тысячами заключённых, страдала от отсутствия медицинского персонала, и меня попросили помочь. Таким образом, я получил относительную свободу передвижения внутри Бутырских стен. Посещая различные камеры, я был потрясён, что большинство политических заключённых принадлежало к интеллигенции: учителя, студенты, юристы, служащие, лидеры профсоюзов, высококвалифицированные рабочие. Только немногие были аристократического происхождения. Многие вообще понятия не имели, за что их взяли, надо полагать, из чистой профилактики. Некоторые сидели в Бутырке по несколько месяцев, никто их не допрашивал, их дела затерялись или были потеряны вообще. Между заключёнными царил дух взаимопомощи. Если левые, которые помогали сбросить Керенского, получали посылки, то они делились с защитниками демократического правительства. Всех объединяла ненависть к коммунистам. Я подружился со многими людьми. Некоторые пациенты более нуждались в моральной поддержке, чем в каких-то лекарствах. Несмотря на то, что я сам ожидал расстрела, я вспоминаю время, проведённое в Бутырках с чувством глубокого удовлетворения. Надеюсь, что я помог хотя бы кому-то из несчастных заключённых.
Однажды в июле, вскоре после обеда, я был вызван с вещами. Было два варианта: первый — расстрел, и второй — перевод в другую тюрьму. Однако, заключенные, вызванные на экзекуцию, тоже, как
