пестротой — в легком цветастом пиджаке, в алой сорочке и синих джинсах, плотно и прочно стянувших зад. Как видно, он следил за собой — худой, невероятно подвижный.
Лецкий разглядывал его с живостью — угадывался долгий маршрут, который привел к успеху и славе. От тех, кто успел перед ним побывать на этой полукруглой эстраде, он отличался своим независимым, пожалуй, даже надменным видом. Лецкий подумал, что это умелое ежевечернее высокомерие тоже отлично отрепетировано и входит, как в паз, в отработанный образ.
На миг он прислушался к его голосу, хриплому, резкому, странно вибрирующему. С тех пор, как мелодия отступила и отдала свое поле ритму, с тех пор, как мотив сменился криком, Лецкому так и не удалось хотя бы разок получить удовольствие. «Но это ведь не имеет значения, — подумал он вяло, — важно другое, не имеющее отношения к голосу, к этой настырной трясучке с визгом. Это продуманная приправа к его заносчивым карим глазам, к его вызывающей потрепанности, к греческому происхождению, к красной сорочке и синим джинсам. Имеет значение некий шум, который сумели поднять, раскачать, вбить нам в сознание, да и в уши».
Он вновь с интересом взглянул на певца и вдруг ощутил непонятную близость с этим носатым и коренастым приплясывающим на эстраде малым. Конечно, я не так знаменит, но точно так же, как этот зал, заполненный наполовину, как стол на вельможном втором этаже, с которого я тебя рассматриваю, как эта новогодняя ночь, так же оплачен и твой визит в этот заснеженный северный край. Затраты на нас несопоставимы, и все же мы, каждый по-своему, дергаемся перед чужой непонятной публикой. Такое распределенье ролей, которое нам выпало в пьесе на стыке этих безумных столетий. Все взвешено, сочтено, оплачено на этом валтазаровом пиршестве. Как эта трещинка в твоем голосе, его сексуальная хрипотца.
Ольга Мордвинова снова одаривает льдистой улыбкой: что означает движение этих узких губ, не разберешь — любопытство, приглядку, какой-то замысловатый намек? Спрашивает:
— О чем задумались?
— Я вовсе не думаю, я жду.
— Чего вы ждете?
— Как вся планета, я жду глобального потепления.
И тут же осаживает себя: «Оно тебе надо? Язык твой — враг твой. Тут даже не Валентина Михайловна. Еще ни разу ты не бывал в такой рискованной ситуации. Очень похоже на мышеловку».
Ольга вздыхает:
— Прекрасный Герман, сбросьте мировые проблемы с усталых плеч, добейте креветки. Тем временем и климат изменится.
«Все замечает. Как Валентина. Но та многоопытна. А эта? Чутье на генетическом уровне. А в общем, расслабься и ешь креветки». Вдруг вспоминается старая песенка. Не то он о ней читал, не то слышал. «Мы ловили креветок на берегу залива, забыв о кораблях неприятеля». Славная песенка. Непохожа на виттову пляску старого грека в его чесучовой цветной ливрее. Забудем о кораблях неприятеля.
Она покачала дегтярной башенкой. И вдруг спросила:
— Не охренело?
Она права. Ему охренело. Но он не признается. Ни-по-чем. Было бы попросту неучтиво. Невежливо. Ибо все оплачено. Эта новогодняя ночь. Стол на двоих. Эти бармены, сбивающие в танце коктейли, этот юморист и сатирик и этот хриплоголосый гриф. Лецкий сказал:
— Я смотрю на вас. Все прочее не имеет значения.
Она кивнула:
— Пора по домам. Идемте, Герман. Я вас заброшу.
Машина неслась по озябшей Москве сквозь первую январскую ночь. Летели нахохлившиеся улицы среди накренившихся темных зданий, позволивших нынче себе позабыться. Теперь они медленно возвращались к привычному будничному ритму, как будто выдохнули из легких застрявшее ожидание праздника. Стояли молчаливые, строгие, уже начавшие новый отсчет нашей короткой круговерти. Дорога то вилась, то ломалась, то вновь вытягивалась в струну.
Лецкий украдкой смотрел на Ольгу. Она сидела прямая, суровая, едва касаясь ладошкой руля, не поворачивая головки. «Похоже, что чем-то она раздосадована, — подумал Лецкий. — Скорее всего, почувствовала, что ее спутник какой-то чудной. Не в своей тарелке».
Он вновь привычно — так это часто случается в последнее время! — увидел город, в котором родился, грязную улочку, темные комнаты, подслеповатые потолки. Ах, боже ты мой, скажите на милость, какая комиссарская грусть! Жил в криминальном двадцатом веке, верхушка его была преступна, все совестливое обречено, и вот — извольте! Вдруг обнаруживаешь в этой общаге свою щекотку. Он вспомнил кособокую лестницу с почти накренившимися ступеньками и еле не выругался от злости.
Но тут в сознании вновь возникли недавно припомнившиеся слова: «Ночью, при робком свете луны, мы ловили креветок на берегу залива». Он повторил про себя беззвучно: «креветок на берегу залива». Потом озабоченно добавил: «забыв о кораблях неприятеля».
— Приехали, — бормотнула Ольга.
Лецкий придал своему голосу приличествующую минуте прощания меланхолическую интонацию:
— Печально. Благодарю вас за праздник.
Она наконец к нему повернулась:
— Не пригласите меня к себе?
Он подумал: «Мне дорого обойдется это новогоднее действо».
— Дитя мое, — произнес он мягко, — что делать старому человеку, когда ребенок теряет голову?
— Последовать примеру ребенка, — она рассмеялась. — Который давно уже не под охраной прокурора.
«Если бы речь шла о прокуроре, — вздохнул он про себя. — Дело хуже».
Она нетерпеливо сказала:
— Пауза неприлично затягивается.
«Была не была», — подумал Лецкий.
И рассмеялся:
— Тогда вперед.
10
«Ваша партия, ваша опора, ваш глас!»
Примерно в середке февраля в ветреный, ломкий, стеклянный день, когда неожиданно вдруг почудился полузабытый запах весны, Лецкий возник в обиталище Жолудева.
— Есть разговор, — произнес он торжественно. — Я должен вам кое-что объявить.
Жолудев знал, что день наступит. Лецкий не раз ему намекал, что вскорости Иван Эдуардович уже не будет носителем тайны, но было смутно и непонятно, какими же станут его обязанности. С одной стороны, привлекала возможность избавиться от груза секретности, с другой же — всякая перемена грозила нарушить привычный статус. «Не то я труслив, не то пуглив, — безрадостно убеждался Жолудев, — меня угнетает неизвестность».
То, что ему возвестил сосед, повергло Жолудева в смятенье.
— Иван Эдуардович, соберитесь, — сказал с воодушевлением Лецкий. — Восторженно замершая Россия готова воззриться на вас, как столетия смотрели с египетских пирамид на грозный профиль Наполеона. До наступления апреля осталось меньше полутора месяцев.
У Жолудева перехватило дыхание.
— Что будет в апреле? — спросил он робко и ощутил холодок меж ребер.
— В апреле вы выйдете из подполья. Начнется новый виток истории, — проникновенно промолвил Лецкий. — В истории партии «Глас народа». В истории вашей аудитории. И в вашей персональной истории.
— Что это значит? — Иван Эдуардович напрасно силился улыбнуться. Улыбка должна была показать,
